Тридевять земель - Антон Уткин

Разговор то касался предметов посторонних, то снова возвращался к делу Фёдора Евстафьевича. За собором Рождества Христова, стоявшего у высокого берега Трубежа, открывался замечательно красивый вид: огромное пространство между Трубежем и Окою было залито полой водою, взору представлялось как бы пресное море, и лишь вдалеке возвышался одинокий песчаный холм, поросший соснами.

– Да сами-то они желают этого? – поставил вдруг вопрос Александр Иванович и сделал такое озадаченное лицо, что можно было действительно заподозрить его в самом живом участии. – Двадцать лет уж с лишком минуло – у нас в губернии и случая такого не было. В нынешнем своем положении они за вами, можно сказать, словно бы за оградой каменной. А ну как выйдут в вольные? А там исправник, там палаты. А ну недород? У кого одолжиться? Чем жить?

Ничего на это не отвечая, Фёдор Евстафьевич подошёл к окну.

– Впрочем, мне говорили, – вернулся Александр Иванович к зимним событиям, – что некоторые заговорщики страдают разного рода душевными расстройствами.

Фёдор Евстафьевич ещё помолчал. В последнюю турецкую кампанию он, находясь на одном из кораблей эскадры контр-адмирала Пустошкина, получил контузию, и уже много после сказались её последствия: порою на несколько мгновений впадал он как бы в некое забытье, совершенно не отдавая себе отчета, где находится и с кем разговаривает, и сейчас, глядя на рязанскую улицу, ему казалось, что он видит перед собой один из ахтиарских холмов.

– К душевным расстройствам ведёт хорошая память, – невозмутимо отозвался Фёдор Евстафьевич, продолжая смотреть прямо перед собой. – Как прекрасен сегодня закат. Ряды лоз, словно ряды кос на голове нубийской девушки, они словно черны от спелого винограда и неподвижны в своей тяжести, и между ними видна розовая кожа земли. Как прекрасен багрянец усталого солнца! Сколько в нём тайны, как влечёт оно за собой. Оно одно совершает неизменно свой круг и благосклонно ко всем без разбору. Не правда ли, когда заходит солнце и касается холмов своими нежными пальцами, тогда кажется, что вот-вот тебе откроется некая тайна, которая перевернёт твою жизнь? Это как во сне, – сон, который никак не удаётся досмотреть до конца: едва приблизишься к главному, неминуемо пробуждение… И увидишь то, что видел, засыпая: алебастровый светильник… белый огонь… Кто играет с нами такие жестокие шутки?

– Вы видели нубийскую девушку? – не то спросил, не то заметил Александр Иванович, думая о своём.

– В Александрии, – пояснил Фёдор Евстафьевич, – когда мичманом плавал с англичанами.

Проводив визитёра, Бибиков испытал облегчение. "Ох уж эти морские, – хмуро подумал он. – Где их нелёгкая только не носит. Наплаваются, насмотрятся, и ну обезьянничать. Всё-то им неймётся". – И, подойдя к столу и энергично побарабанив пальцами по столешнице, подумал ещё: – "А, впрочем, делать нечего – не миновать писать кузине".

Вернувшись от Бибикова, Фёдор Евстафьевич вышел из коляски и направился было к дому, но внимание его привлекли голоса, слышные от людской. Приблизившись, Фёдор Евстафьевич различил голос Ершова, который своей вязкой густотой покрывал теноры мальчишек, бывшими его собеседниками. Фёдор Евстафьевич перешёл двор, стал в тень под стену людской и осторожно выглянул из-за угла.

Ершов сидел на вертикально поставленном дубовом полене, и, уперев локоть в колено, курил трубку, то и дело окутываясь свирепыми клубами сизого дыма. Несколько дворовых девок и парней, столпившись вокруг, взирали на Ершова с каким-то онемелым благоговением. С бесцеремонным любопытством они рассматривали его робу, его крепкую шею, к которой будто уже несходимо пристал загар неведомых небес, и даже когда дым его трубки окутывал их, они не отступали ни на шаг и даже девки не осмеливались закрываться рукавами.

– И говоришь, из любой земли до любой земли доплыть можно? – ломким юношеским голосом спросил щупленький паренёк, которого остальные звали Николка.

– Отчего же нельзя, – усмехался Ершов, выпуская клубы дыма. – Всюду можно. В море везде дорога.

– И вы плавали? И народы разные видали? – подхватил второй.

– Двадцать пять лет служил – уж тут как не повидать? Англичане – те народ справный, во всём у них устройство, и на кулачках любители. Французы тож народ силён, да другим манером. Как бы ясней сказать? – задумался он, пыхтя трубкой.

Между вопросами и ответами протекало известное время, обусловленное исключительно робким почтением собравшейся публики.

– А что, дяденька, другие народы?

– А других народов нет, – донёсся до Фёдора Евстафьевича настолько удивлённый голос Ершова, что, казалось, в нём звучало презрение к этим другим народам.

Николка озадаченно помолчал.

– Как же нет? – наконец решился возразить он. – А немцы-то вот есть иль нет?

– Об этих и говорить не стоит, – махнул рукой Ершов в досаде. – С этими мы на мысе Доброй Надежды подрались – только руки раззудили: и работать нечего было.

– А что, дядя, – не отставал Николка, – примерно спросить, велико-то море?

– Велико, паря.

– И краю ему не видно?

Ершов усмехнулся и выбил трубку о каблук сапога.

– Не видно, – сказал наконец он степенно, – потому как земля круглая.

– Это как – круглая? – недоверчиво ухмыльнулся Николка и глянул на Прошу, ещё одного паренька, жадно внимавшему ветерану.

– Да вот как тыква круглая, – показал Ершов.

– Чудное вы говорите, – озадаченно произнёс Николка и, сдвинув шапку, почесал затылок. – Ещё первый раз такое слышу.

– Тоже, брат, не верил поперву, ан оно так и есть, – сказал Ершов, закладывая в черное жерло трубки новую порцию табаку. – Можно из одной земли выйти и туда же прийти, а всё будешь вроде как вперед идтить.

Часть первая

Свадьбу единственной дочери Виктор Петрович Ашихмин справлял в одном из закрытых банкетных залов на юго-западе Москвы. Вячеслав Гольянов угодил туда, на эту свадьбу, просто потому, что Виктор Петрович был последним его клиентом. Приглашение пришло буквально на второй неделе после того, как он покинул следственный изолятор. Пришло оно в бежевом конверте, шрифт был зело изящен, а карточка, на которой он был нанесён, источала благородный аромат, и всё это вступило в печальное противоречие с самим действом, развернувшимся в Москве, в мае 2011 года. Конечно, Виктор Петрович был не из тех людей, которым можно подсунуть на свадьбу дочери абы кого, и лично утверждал список гостей, по крайней мере, со стороны невесты, но и либералом числил себя Виктор Петрович, и всем тем, кому также была известна хотя отчасти история Вячеслава и кто по этой причине мог бы усмотреть в его приглашении некую общественную неловкость, как бы отвечал этим приглашением: "мол, знаем мы российское правосудие. Не запугаете".

Вячеслав со своей стороны тоже не особенно удивился приглашению. Дело его было закрыто за отсутствием состава преступления. За те восемь месяцев, что он провёл в следственном изоляторе, костюмы его не успели выйти из моды. Следствие для Вячеслава закончилось на редкость благополучно, причем так же неожиданно, как и началось. Президент, или, точнее, то лицо, которое тогда играло роль Симеона Бекбулатовича, подписал поправки к Уголовному кодексу, отменяющие уголовное наказание за некоторые экономические преступления, и, таким образом, статья, по которой велось следствие, была изъята из Уголовного кодекса, а переквалифицировать дело недоброжелателям не удалось.

О том, что поданы документы на развод, жена сообщила в мае. Тогда же намекнула, что в случае чего, ему придется переехать куда угодно, например, к родителям, точнее, к отцу. Пока она говорила все эти слова, он смотрел на неё задумчиво, без всякого чувства, измеряя происходящее лишь разумом, и вот теперь, когда он, решая, что надеть, остановил свой выбор на тёмно-синем, который выбирали ещё вместе, воспоминания опять не задели его чувств, и это, к его удивлению, оказалось совсем не больно. Брезгливость и некоторое высокомерие присутствовали в его характере, но после тюрьмы он как-то опростился. Костюм сидел вполне прилично, если не сказать элегантно, но он, глядя на себя в зеркало, после всего пережитого отнюдь не чувствовал себя "господином", которому адресовалось приглашение, а каким-то совсем мужиком, и вскользь подумал о том, что самое удачное изобретение русских в смысле одежды – это ватная стёганная телогрейка: почему-то в России она всем к лицу, даже женщинам, точно так, как в Китае всем без исключений отлично подходят синие мешковатые в рукавах халаты.

Приглашение на свадьбу он принял по инерции. Первые дни после освобождения ему ещё казалось, что минует какой-то срок, и жизнь его вступит в привычную колею. Он ещё лелеял надежду почувствовать себя своим в том привычном мире, откуда выдернули его трагические обстоятельства, а случившееся готов был счесть недоразумением, но шли дни, а недоразумение никак не кончалось. Проведённое в заключении время словно бы показало ему изнанку жизни, и он невольно принял её за саму жизнь. Однажды в студенческие годы он ехал в поезде на юг и во время какой-то остановки, прогуливаясь вдоль остывающего состава, оказался напротив камбуза вагона-ресторана. Железнодорожный кулинар в грязном переднике резал что-то на разделочной доске, это что-то упало на пол, он спокойно поднял его жирными руками и бросил обратно на доску. Михаил подумывал сходить в вагон-ресторан, а увидев это, напрочь отказался от этой мысли. Так и теперь, глядя на какого-нибудь слишком уверенного в себе и упоённого собой человека, проговаривал про себя глупый стишок, которым однажды приободрил его следователь Аксамитов, не имея в виду ничего особенного: "Год не срок. Два – урок. Три – пустяк. Пять – ништяк!"