Золотой медальон - Марта Шрейн

— Гришенька, сбегай к фотографу и сделай себе снимки: один по пояс, другой — в рост. Матери пошлешь. И еще купи в аптеке пару грелок. Старые вещи полусгнившие уже не сохранить, но для коллекции нужно срезать все пуговицы. Сбросишь их в грелку и тоже закопаешь в землю. Пуговицы эти с орлами или без. Они были на вещах твоих предков.

Сделав все как велела мне матушка, вечером сел писать письмо незнакомой своей матери.

— Пиши, что здоров, что хорошо учишься и помогаешь мне в работе, и хочешь быстрей увидеться с ней.

Но мне не хотелось врать и я ответил:

— Совсем не хочу ее видеть. Я не знаю ее. Не хочу от тебя уезжать. Что ты меня гонишь? — и едва не плакал.

— Однако, твоя мама этого не знает, поверит тебе и на душе у нее станет теплей. Она достаточно настрадалась. Иногда, нужно лгать В детстве я слышала историю, которая, кажется, произошла в Испании. Король велел казнить богатого юношу Его любили девушки, и он совсем не хотел умирать во цвете лет. Мать пришла к нему в камеру и пообещала пойти к королю, вымолить у него свободу для сына. Она сказала ему: ничего не бойся,

помилование может прийти даже в последнюю минуту. Когда поведут тебя на казнь посмотри на башню. Там на верху увидишь меня. Если я буду в черном платье, значит, король мне отказал. Если в белом — тебя помилуют».

Король был неумолим. Когда юноша вышел из темницы, то посмотрел на башню. Там, в белом платье, стояла его мать. Страх покинул его. Юноша был счастлив. — знал, с ним ничего не случится, шел и смеялся. Девушки, видя такое мужество, бросали ему под ноги цветы. Жители города встречали его с восторгом. Он положил голову под гильотину, но все еще верил, сейчас зачитают помилование. Он не почуствовал, как ему отрубили голову. отрубили голову, а с крыши башни рухнула вниз его мать. Вот она — сила материнской любви и сила святой лжи. Поверь, Гришенька, никто, кроме твоей матери, не пожелает отдать за тебя свою жизнь. А все потому, что жизнь твоя зародилась в ее лоне. Ты — ее кровь и плоть.

Тогда мне думалось, что понимаю смысл того, что пыталась мне передать матушка.

Все последующие дни, я как археолог копался в старых вещах. Весь в паутине вытаскивал что–нибудь интересное на свет и бежал, показывал это матушке. Оказывается, и в карманах можно было что–то сыскать. Так я нашел горсть серебряных монет Петровских времен, нашел пару курительных трубок и, однажды, плюшевого медвежонка откопал. Оказалась эта копилка медных и серебряных монет семнадцатого века. Их, вместе с пуговицами я тоже высыпал в грелку и закопал в парке у ограды. Мне нравилось прятать, закапывать

Однажды, когда в санатории не было даже Пелагеи Степановны, матушка повела меня в один из трех залов. Показала на стенку, на которой висели портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина и Сталина и сказала:

— За этой стеной — другая. На ней полотна твоих предков. Видишь круглые отверстия, симметричные и золотистой краской обведены. Они не только для красоты здесь. Это вентиляторы воздуха. В 1917 году, когда государя вынудили отречься от престола, твой дед Григорий Николаевич распорядился закрыть эту стенку. Наверняка, там еще что–то есть. Кроме драгоценностей, конечно. О своих потомках думал мой генерал. Там, на портрете он в рост, его родители и деды, и мы с ним. И портреты царей там. И все кисти великих художников. Им цены нет. А пока, до поры до времени, забудь про эту стенку. Кажется, я тебе все сказала, что должна была сказать. А теперь пойдем отсюда. Мне воздуха не хватает. Пойду, посижу со своим Гришей, — она имела в виду скамейку у обелиска.

Матушка моя тогда не умерла. Но в начале мая, не задолго до праздника «Победы», разразилась ужасная гроза. Я бежал со школы, с репетиции, на которой готовился к празднику и до нитки промок. Во флигельке матушки не было. Переодевшись побежал по мокрой лужайке в санаторий Но и там ее не видели. Солнце выглянуло из–за туч, образовалась радуга на все небо, и ветер быстро уносил остатки туч. Меня осенила догадка, должно быть, она у своего обелиска. Сначала Я обрадовался увидев ее сидящей на скамье. Но она вся вымокла от дождя и сидит как–то странно, наклонив голову, держась рукой за железный прут парковой решетки.

— Матушка! — воскликнул я, и в следующую минуту понял — она мертва. Ее убило молнией. Прижавшись к ее мокрому и холодному телу, я кричал в адрес обелиска, где лежал дед:

— Это ты, ты виноват! Это ты! Ты забрал ее у меня! Ненавижу тебя! Верни, верни мне ее!

Я так громко кричал, что мой крик услышали в усадьбе. И первой прибежала повариха, за ней Пелагея Степановна. Мне, казалось, и птицы кричат, громко жалея меня.

А природа между тем кипела в своем цветенье, возможно приветствуя уход моей матушки к своему возлюбленному. Мне казалось, что она нарочно схватилась за прутья железной решетки. Ей не терпелось отправиться к своему генералу. А может, у нее с сердцем плохо стало, она взялась за прут, а тут удар молнии. Но они, мои дед и бабка, теперь далеко в моих мыслях вечно на той радуге, которая появилась в тот день на небе. Какими праздничными были в этот день и сад, и небо. Но это был не мой праздник, а праздник моих предков. А для меня наступили совсем иные дни, о которых расскажу во второй части.

ЧАСТЬ II

После похорон матушки Пелагея Степановна помогла мне уложить в фанерный чемодан вещи, снабдила официальной бумагой с печатью, что я еду в город Караагач к матери, зашила мне часть денег вниз рубахи. Ей хотелось, чтоб я надел в дорогу новые брюки, но мне необходимо было их беречь, в заплате матушка зашила золотой медальон. Положи я их в чемодан, мог бы быть ограбленным, а семейная реликвия утрачена. Мне удалось убедить Пелагею Степановну, что новые брюки истрепятся в дороге, их нужно поберечь.

Сажая меня в вагон, она просила:

— Гриша, ты пиши мне. И обязательно приезжай, если тебе там будет плохо — и, даже, как мне показалось, смахнула слезу.

— Да, — вслед напомнила мне она, — когда будешь в Москве билет компостировать, не забудь дать матери телеграмму, чтобы она тебя встретила.

И так, я в тринадцать лет остался один, и вынужден был покинуть могилу своей бабки и деда, свой Дворец, мраморных львов у входа, цветущий парк с прудом, его лебедей и ехать в южную Сибирь к неизвестной мне матери, где говорят, полупустыня и еще лежит снег и ни какой растительности. Детство кончилось, начиналось унылое отрочество. вспомнились строчки из сказки «Еду туда, не зная куда, за тем, не знаю чем».

Я сошел с поезда и, оглядываясь по сторонам, пошел по перрону. Ни какой женщины на перроне не было. Ко мне подошел высокий седой мужчина. Он спросил:

— Ты Григорий Кузнецов?

— Григорий Кузнецов? Это меня Вы спрашиваете? — удивился я. Но вспомнив что это фамилия матери, ответил, — Да.

Мужчина представился:

— Меня зовут Иван Иванович. С твоей мамой мы соседи. Я получил телеграмму и решил тебя сам встретить. Мать в больнице и не знает о твоем приезде. Подожди меня здесь, нужно нанять какой нибудь транспорт. И он ушел, оставив меня разглядывать унылый пейзаж. Минут через пятнадцать Иван Иванович издали махнул мне рукой, стоя около брички. Мы сели в нее и поехали. Здесь и снег еще толком не сошел, около низеньких землянок вообще виднелись сугробы, а ветер уже гнал пыль. И небо не привычно высокое, бездонное, как огромная дыра от горизонта до горизонта Даже страшновато стало Вот на низкой лошадке проехал местный житель. Еще через километр, человек на верблюде попался нам и снова невзрачные землянки, но уже чаще попадаются.

Мы остановились. Иван Иванович расплатился с хозяином брички, и мы пошли во двор. Несколько плохо одетых мальчишек, посмотрели нам в след.

— Мои новые друзья. Как–то я с ними сойдусь? Может и драться придется, — подумалось мне довольно равнодушно.

Мы зашли с Иваном Ивановичем в коридор. Он сказал: «Вот ваша дверь, а это наша. Я здесь с женой Лидой живу». И отворив дверь, пропустил меня вперед. Комнатушка, в которой жила мама, была совсем крошечной. Две кровати, между ними столик у окна. У стола две некрашеные табуретки. В одном углу печка, рядом умывальник и ведро с водой. В другом углу за занавеской какие–то вещи.

Иван Иванович снова сказал:

— Поставь чемодан, возьми ведро и пойдем. Сарайчик ваш угольный покажу и удобства, верней, неудобства. Печь уже две недели не протапливалась. Поставим чайник и ужинать будем. Молчишь, удивляешься условиям, в которых живет твоя мать? Я тоже не здесь родился, а в Петербурге, судьба завела сюда.

Пока я набирал уголь в ведра, а он собрал охапку дров. Когда мы зашли в помещение и сложили все это у печи, он повел меня к колодцу.

Принесли воды, Иван Иванович разжег плиту и поставил чайник. Я разложил чемодан на кровати, вытащил комковой сахар, молоко сгущенное в двух банках, консервы мясные и рыбные, сухари и выложил все это на стол.