Две сестры - Жорж Санд

Будучи приперт мною в последнем своем убежище, приятель мой был вынужден открыть мне всю правду. Я узнал, что сестра госпожи де Ремонвиль пожертвовала своим состоянием спокойствию несчастной молодой женщины. Это, добавил он, какая-то добрая полупомешанная старая дева, одна из тех добродетельных англичанок, равно чуждых всяких страстей и всяких притязаний иметь свою собственную личность, которым безбрачие как бы отведено в удел семьею, и которые в конце концов ухищряются считать за счастье, что не существуют для самих себя. Я отвечал моему приятелю, что он рассуждает, как пошляк и как негодяй, что никогда ноги моей не будет у его низкой покровительницы, что с де Ремонвилем я перестану кланяться при встречах, и что я не желаю долее оставаться приятелем приятеля этого господина.

Тут же я дал перед самим собой клятву, что, если мне случится встретить мисс Сару Оуэн, будь она стара и дурна, как смертный грех, я на коленях выскажу ей то благоговейное чувство, которое она мне внушает, и попрошу рассчитывать на меня, как на преданнейшего из братьев. Я встретил вас сегодня совершенно случайно, и я воспользовался первой минутой, что мы остались вдвоем, чтобы исполнить свой обет. Что ж, неужто вы отвергнете его, как дерзкую, безумную выходку? Нет, сердце у вас слишком доброе, и вы слишком умны, чтобы не видеть, как я глубоко искренен…

Я не знала, как бы я поступила, если бы я была настороже и вполне владела собой. Но его живая речь, его выразительная мимика, его улыбка, полная какого-то юношеского чистосердечия, наконец, его прекрасный взгляд, полный какой-то неодолимой силы, — все это заставило меня ответить ему, что я нисколько не сомневаюсь в нем, и что меня трогает то уважение, которое он мне высказывает.

Я не протянула ему руку, но он увидел, что рука моя не отодвигалась, и что он может ее взять. Он поднес ее к губам и продержал таким образом с минуту, которая показалась мне целым столетием. До того я была перепугана этим внезапным отречением от моей собственной воли.

— Выслушайте меня еще, — продолжал он. — Я сейчас говорил о благоговейном чувстве, о братском уважении. Все это я ощущал прежде, чем увидел вас, но для того, что вы мне внушаете теперь, этого слишком мало. Вы прекрасны, как ангел, и более артист, чем я. Благоговение мое перешло в восторженное чувство, преданность моя стала страстна…

— Замолчите, — перебила я его. — Эти слова только портят впечатление предыдущих. Что касается меня, то во мне нет ни тени восторженности и страсти. Жертва моя мне ничего не стоила, и мне было бы оскорбительно внушать сострадание. Обращайтесь же со мной так, как того требует мое положение.

В эту минуту вошел мой отец, и разговор наш был прерван. Отец непременно настаивал, чтобы я спела что-нибудь из сочиненных мною песен. Никогда я не была так мало расположена петь. Смелая откровенность только что сделанного мне объяснения казалась мне оскорбительной, и я спрашивала себя, не дала ли я сама к тому повод слишком доверчивым, фамильярным обращением. Чтобы показать, что я не придаю никакой важности тому, что произошло, я села за фортепиано и попробовала петь, но голос не выходил у меня из груди, и голова моя кружилась, точно я вдохнула какой-нибудь слишком сильный аромат.

Отец мой настаивал, но Абель не говорил ни слова. Он казался поглощен какой-то думой, и я, право, не знаю, слушал ли он меня. Какой-то злой дух шевельнулся во мне: мною вдруг овладела потребность привлечь к себе внимание, которое мне по-настоящему следовало бы всеми силами отвлекать в другую сторону. Я запела, как никогда еще не певала. Я сама не узнавала своего голоса.

Когда я закончила, Абель подошел ко мне.

— Я не в состоянии вам ничего сказать, — начал он. — Вы подумаете, что я преувеличиваю. Но вот что, послушайте. У меня есть голос, который лучше всякого человеческого слова выразит то, что я чувствую. Я отвечу вам так же, как вы мне говорили — музыкой.

Он взял свою скрипку, которую отец мой тайком принес в гостиную и положил возле него. Он проиграл целый час без всякого определенного плана, как бы под обаянием какого-то сна, полного сказочных чудес. Потом, как бы подавленный силой своего собственного порыва, он бросился на диван со словами:

— Больше не могу.

Последние звуки его музыкальной фразы замерли на скрипке, которая чуть не выпала у него из рук. Раскрасневшееся лицо его вдруг сделалось бледно, глаза неподвижны. Мы подумали, что с ним делается дурно.

— Нет, это ничего, — проговорил он, вставая. — Это не более, как действие усталости; теперь это прошло. Позвольте мне удалиться в мою комнату.

Он поспешно ушел, не поклонившись мне и, по-видимому, позабыв даже о моем присутствии.

Отец мой проводил его в приготовленную для него комнату и, вернувшись, объявил, что гость наш вовсе не болен, а просто-напросто смертельно хочет спать.

На другой день, проснувшись рано утром, я занялась по обыкновению кое-какими хозяйственными делами. Никто в доме еще не шевелился. Отец до света отправился на охоту; сестра, после своих родов, еще не сходила вниз к завтраку. Я пошла наверх проведать её. Горничная сказала мне, что она дурно провела ночь и теперь отсыпается.

В десять часов позвонили к завтраку, и отец мой, который всегда отличался большой аккуратностью, явился к столу. Дали знать господину Абелю, но он не показывался. Мы прождали его с четверть часа, потом отец мой отправился к нему в комнату. Прошло довольно много времени, пока он привел его с собой. Завтрак остыл, и я-таки порядком подосадовала на нашего гостя; я находила, что он большой невежа. Наконец, он явился, одетый на скорую руку, с мутными и заспанными глазами.

— Мне не было бы извинения, — начал он, — если бы я имел возможность быть организованным, как все добрые люди. Но бывают часы, когда скажите мне, что надо мною дом горит — я не тронусь с места. Каждый раз, как я отдаюсь с чрезмерным увлечением игре на скрипке, я падаю, как пласт, и сплю мертвым сном. Мне случалось целые дни и ночи забывать и сон, и пищу, а затем случалось и спать по двое суток подряд.

Я должна была принять его оправдания, которые в глазах моего отца, возымевшего большую слабость к нему, представлялись совершенно основательными. За завтраком он был совершенно спокоен, даже