Две сестры - Жорж Санд

что он не охотник до вилл и роскошных экипажей, но зато, как всем известно, он большой охотник до вкусного стола и до красивых женщин.

— Молва всегда преувеличивает, — воскликнул Нувиль с невольным движением негодования. — Люди, которые не могут возвыситься до понимания характера недюжинного, вознаграждают себя тем, что рассматривают пыль, пристающую к подошве его ног. Но, как бы то ни было, я убежден, что в тот день, когда Абель действительно полюбит женщину, достойную его, он полюбит её всем существом, и если бы она захотела потребовать у него отчета в его прошлом…

— Прошлое всегда заставляет опасаться за будущее, — заметила Ада, поглядывая на меня. — И если бы я была на месте этой женщины…

— Но ты не на ее месте, — перебила я её с живостью, увлекшей меня за пределы всякой осторожности. — Что касается меня, если бы я знала эту женщину, я бы сказала ей вместе с господином Нувилем…

— Не говори, что бы ты ей сказала, — остановила меня Ада в насмешливом тоне, — если не хочешь, чтобы господин Нувиль передал все своему другу.

В эту минуту вошел Абель. Отец мой, которому, видимо, надоели эти препирательства, поспешно встал к нему на встречу и стал его упрашивать сыграть что-нибудь с Нувилем.

— Нет еще, погодите немного, — отвечал Абель. — Я пришел звать вас прогуляться. Вечер такой теплый, точно летний, на небе ни облачка, и месяц светит во все лучи. Пойдемте все. Право же, господин Оуэн, вы, как радушный хозяин, должны угостить меня этой очаровательной природой.

— Да, да, пойдемте все, — подхватил отец. — То есть, Ада… Нет, для нее еще слишком рано.

— Если вы пойдете, то и я пойду вместе с вами, — объявила Ада тоном, не допускавшим возражений.

— Так я останусь, — сказала я, садясь возле нее. — Ступайте, господа, мы вас будем ждать.

Но отец мой, обыкновенно такой кроткий, на этот раз, по-видимому, не шутя рассердился на Аду за ее деспотизм. Он принудил меня встать.

— Я желаю, дочь моя, — сказал он мне, — чтобы ты шла гулять. Мне нужно поговорить с твоей сестрой, и потому останусь с ней я.

Волей-неволей я должна была повиноваться. Едва успели мы войти в парк, как Абель с какой-то внезапной решимостью схватил меня под руку. Нувиль отстал от нас, чтобы полюбоваться ночной бабочкой, порхавшей вокруг цветка. Абель увлек меня в аллею, извивавшуюся вдоль берега реки.

— Мне необходимо поговорить с вами, — сказал он мне. — Вы не можете отказаться меня выслушать, у вас для этого нет никакой причины.

— Да, — отвечала я ему, — теперь, когда я узнала вас, у меня действительно нет никакой причины отказываться.

— Вы меня узнали? Наверное, Нувиль говорил вам про меня. Он меня очень любит, и потому преувеличивает мои достоинства. У меня есть одно только качество, которым я могу похвастаться — это искренность. Чтобы быть искренним с другими, необходимо быть искренним с самим собой — и к этому устремлены все мои усилия. Слушайте, со вчерашнего дня я строго допросил самого себя. Вы скажете, времени у меня на это было немного, — но прежде, чем прийти сюда, я имел длинный разговор с Нувилем, и вот сейчас, прохаживаясь один по этой аллее, я попытался и, кажется, успел дать самому себе строгий отчет в том, что я есть, чего я хочу и что я чувствую. Я люблю, мисс Оуэн, — да, я вас люблю такой любовью, которая кажется мне единственно истинной и прочной. Еще прежде, чем я узнал вас, я любил вас святой дружбой. Она осталась такой же святой и теперь, когда я назвал её в своем сознании любовью. Но только она стала тревожнее, пламеннее. До сих пор я всегда считал возможным то, чего я желал, — правда, я и желал всегда лишь того, чего я мог достигнуть собственными усилиями. Но теперь это не так; надо, чтобы я вам полюбился, чтобы я предстал вам в свете идеала, от которого я в действительности очень далек. Что же мне делать? Обманывать вас, если бы я и был на это способен, я бы не мог. Жизнь моя слишком на виду, планета моя полна темных мест и пятен. Вы, быть может, не поверите, что эти пятна могут исчезнуть; ведь чтобы знать, что я могу сдержать то, что обещаю, вы должны были бы заглянуть ко мне в душу. У вас явятся сомнения, опасения, — они у вас и теперь уже есть. Словом, вы вовсе не расположены меня любить, я это вижу. Но если это так, то скажите мне это тотчас же, и скажите почему, если вы хотите, чтобы я покорился. Вы любите другого?

— Нет, — отвечала я твердым голосом. — Но…

— Не надо никаких «но»; отвечайте мне. Быть может, моя наружность вам не нравится?

— Нет. С тех пор, как я знаю, что ваша улыбка не есть выражение любезной пошлости…

— А! Так, стало быть, она выражает нечто более истинное? Но что же, что?

— Доброту, такую же искреннюю, полную и безыскусственную, какой она кажется.

— О, благодарю вас, благодарю. Но, может быть, моя беспорядочность, небрежность, с которой я до сих пор расточал жизнь, полную страстей, но чуждую истинных привязанностей…

— Во всем этом мне нечего было бы спрашивать у вас отчета, если бы появление истинной привязанности в этой жизни, до сих пор отданной страстям, должно было изменить ее к вашему благу. Но…

— Зачем эти «но»? Не надо мне их… Вы полюбили бы меня, если бы…

— Я полюбила бы вас, если бы умела, если бы могла любить.

— А вы не можете?

— Я и сама не знаю. Давно, в былые времена, я иногда задавалась вопросом, как бы я стала думать и действовать, если бы полюбила. Мне казалось тогда, что это было бы хорошо, что у меня хватило бы и преданности, и справедливости, и нежности… Да, у меня нашлось бы много нежности. Но с тех пор, как моя сестра вышла замуж, я должна была отказаться от мысли о замужестве. Я сразу состарилась. Мне скоро минет двадцать три года, но рассудок у меня, как у сорокалетней женщины. Сердце мое все прониклось чувством материнства. Я умела только охранять, баловать и лелеять существа, лишенные инициативы и безответственные — я разучилась любить иначе. У меня остался только один друг — отец, и благодаря его неоценимой дружбе я не ощущала пустоты моего существования.