Фениксы и сфинксы. Дамы Ренессанса в поэзии, картинах и жизни - Софья Андреевна Багдасарова

Спонтанность ведь не приветствуется этикетом. А вдобавок, с поправкой на пол, это была точно та же живость, то же удовольствие от жизни, что наполняли и ее саму: в любом разговоре, даже когда она молчала, собеседники всегда чувствовали притягательность ее обаяния, ее спокойной солнечности, доброжелательности и неимоверной уверенности в себе, проистекающей из чего-то хорошего и очень правильного.

В другом разговоре, позже, Орацио ее об этом спрашивал:

– Я не могу представить, как ты годами жила при мадридском дворе, с твоим темпераментом. Как ты справлялась? Прятала его?

– Ты что, я же на самом деле очень спокойный человек. Вся моя энергия уходит в работу – вот где мое самозабвение, – отвечала она ему.

Но вернемся к первому дню, нет, лучше ко второму, потому что во вторник он уже знал, что происходит, а она – еще нет, но к утру среды, после вчерашнего совместного обеда, а затем совместного ужина, а затем еще прогулки на закате по палубе, когда он так заботливо придерживал ее при качке и его ладони казались такими горячими, – она начала догадываться, и ко второму дню тоже уже догадалась. И удивилась. И ужаснулась, пожалуй, не меньше его, потому что тоже успела повидать мир, только другую его сторону.

Но вокруг расстилалось лазурное Тирренское море и бескрайние лазурные небеса, ветер был теплым и пах счастьем, Асдрубале все также валялся в своей каюте, зеленея, и чайки кричали, вселяя беспокойство. Они встретились за завтраком – для него это был уже второй, капитаны поднимаются пораньше дам, и за столом царила некоторая неловкость. По тому, как она стеснялась встретиться с ним взглядом, но улыбалась, все-таки встретившись, Орацио понял, что творится в ее голове, и стало казаться, что он видит каждую мысль, мелькающую там, даже самую неприличную. О чем-то они там еще говорили, веселились, бурно спорили (старуха-компаньонка молча ела за тем же столом). Ему хотелось к ней прикасаться, гладить ее, обнимать, расплести строгую приглаженную прическу, из которой не выбивалось ни прядки, и, хотя рот его рассказывал о том, как генуэзский дож Андреа Дориа был прекрасным адмиралом, глаза его рассказывали ей совершенно иное. И ее глаза ему отвечали.

Перед ужином она принесла в столовую большой сверток:

– Мне захотелось вам это показать и узнать, что вы думаете.

Это оказалась картина, ее портрет, в жемчугах, бархате, золотом шитье, с аристократически бледным личиком и румяными щечками (сейчас она была загорелая).

Увидев портрет, Орацио испытал невероятную ревность.

Софонисба Ангишола. «Портрет дамы».

Ок. 1560 г. Музей Конде (Шантийи)

Эта картина была написана тем, кто любил эту женщину глубоко и искренне, кто знал все ее недостатки и прощал каждый из них. Более того, по взгляду, которым смотрела модель на художника, было видно, что и она его любит, что она честна с ним полностью и абсолютно ему доверяет и позволяет ему наблюдать за каждым движением своей души. «Плевать на мужа, – думал Орацио, – он так удачно умер, плевать на этого Асдрубале! Кто написал этот портрет? Я задушу его! Нет, это бессмысленно, она не простит мне этого, он явно ей крайне важен. Конечно, важнее меня…»

– Какой великолепный портрет, – наконец смог он выговорить. – Кто его автор? Необыкновенно! Я хочу пожать ему руку.

– Почему же «ему»? – ответила ему собеседница со своей чудесной полуулыбкой. – Вдруг «ей»?

– Я бы с радостью тогда поцеловал «ей» руку, – ответил Орацио, – но ведь женщин-художников не бывает. По крайней мере, настолько великолепных профессионалов.

– Почему же это «не бывает»? – в ее голосе как будто послышалась обида. – А как же скульптор Проперция Росси, о которой Вазари написал в своих «Жизнеописаниях»? А как же сестра Плаутилла Нелли из флорентийского монастыря Святой Екатерины? Ее огромная «Тайная вечеря» в базилике Санта-Мария-Новелла очень грамотно сделана! А Лукреция Квистелли, ученица Бронзино? А Ирина ди Спилимберго, ученица Тициана, а дочь Тинторетто Мариетта? А эти молодые художницы – Лавиния Фонтана и Барбара Лонги? Они большие молодцы!

Под таким напором Орацио несколько опешил:

– Честно говоря, я никогда не слышал о женщинах, занимающихся живописью. Я читал стихи благородных: дам – маркизы Виттории Колонны, возлюбленной Микеланджело, и графини Корреджио и, конечно, куртизанок, все же о них только и говорят – Вероника Франко, Туллия д’Арагона… Но живопись? Это же тяжелое и сложное ремесло, неподобающее дамам.

Тут он в первый раз услышал, что ее голос может быть ледяным:

– Неподобающее? Может быть, ты никогда не слышал и имени Софонисбы Ангишолы?

Орацио честно признался, что никогда не слышал имени Софонисбы Ангишолы, и только догадывается, что это очередная дочь некого родителя-эрудита, ведь, насколько ему известно, античная женщина с таким сложносоставным именем жила в Карфагене во времена Сципиона.

– Я, честно говоря, совершенно не знаю, о чем с вами дальше разговаривать, если вы ничего не знаете о художнице Софонисбе Ангишоле, – холодно и расстроено отвечала ему собеседница.

– Поскольку разговаривать с вами – это величайшее наслаждение, которое я испытывал за последние годы, умоляю вас, устраните же этот мой изъян!

Она погладила картину кончиками пальцев и взглянула на Орацио так, как ей надо было смотреть на него с самого начала: оценивающе, смерив с головы до ног, поставив на место взглядом, обозначив пропасть между ними. Ему стало холодно и крайне неуютно, сердце прихватило, как при падении с борта корабля, но он собрался и сказал:

– Я правильно догадался, что именно она – автор вашего портрета? Тогда я тем более хочу узнать о ней все!

– Хорошо, – ответила она, по голосу было слышно, что в Орацио она разочарована. Но по мере того, как она разворачивала перед ним панораму жизни женщины с неповоротливым именем Софонисба Ангишола и видела, как он реагирует на ее рассказ, ее голос потихоньку теплел.

Впрочем, этому также способствовало и то, что Орацио сел рядом с ней и постепенно его руки оказывались все ближе и ближе.

* * *

Нельзя сказать, что Софонисба росла в настоящей бедности, но все-таки, по сравнению со многими другими семьями Кремоны, ее дом не блистал. Род Ангишола древен и славен: в VIII веке его предки служили византийскому императору, в XIV веке перебрались в Италию и осели в разных ее краях. Но, как и в случае с семьей Ломеллини, были бедные ветви и богатые ветви: богатые жили в замках, становились епископами и одевались в шелка, бедные – как та, к которой принадлежал Амилькаре, отец Софонисбы, жили в аристократической скромности и вынуждены были подторговывать.

Вдобавок, Амилькаре был