Народная Русь - Аполлон Коринфский

Во многих старинных песнях св. пророк Илья сливается с личностью Ильи Муромца, одного из любимых сынов русского былинного песнотворчества. Подвиги этого богатыря Земли Русской, — связанные с памятью о преподобном Ильи Муромском, почивающем в Киевско-Печерской лавре, — приписываются Илье-пророку. Во многих местностях, где, по преданию, конь Ильи Муромца выбивал копытом родники, поставлены часовни во имя св. Ильи. В свою очередь, в других губерниях даже громовые раскаты объясняются «поездкою богатыря Муромца на шести конях по небу».

Народный «Стих о Страшном Суде» придает пророку, держащему в своих руках громы и дожди, струящиеся на грудь Матери-Сырой Земли, значение одного из исполнителей воли Господа, разгневанного всеобщей растленностью созданного Им мира. Вот как повествует об этом сказание, вышедшее из уст песнотворца-народа:

«Как сойдет с неба Илья-пророк, —Загорится матушка сыра-земля,С востока загорится до запада,С полуден загорится да до ночи.И выгорят горы с раздольями,И выгорят лесы темные.И сошлет Господи потопиг,И вымоет матушку сыру-землю,Аки харатью белую;Аки скорлупу яичную,Аки девицу непорочную…»

Всюду, где встречается имя грозного пророка в дошедших до наших дней от старинной старины памятниках русского народного творчества, — везде он является в венце своего праведного гнева на нечестивых грешников и с отеческими заботами о благочестивых и добрых. С каким обликом жил он в представлении отдаленных предков русского простолюдина, таким останется и теперь у нас в народе.

XXXII

Август-собериха

Кроме особых, нарочитым узорочьем приукрашенных, цветистых сказов о трех Спасах (См. гл. ХХХIII–XXXV): медовом — первом, втором — яблочном и третьем — Спожинках, умудренная многовековым опытом народная Русь сохранила — частию в изустной передаче, отчасти же и в письменной кошнице своих бытоведов — немало различных преданий, поверий, примет и крайне любопытных обычаев, относящихся к тому же, обогащенному народной молвью августу-месяцу.

Стоит месяц август межевым столбом на грани лета и осени, приходя на светлорусское раздолье привольное после семи старших братьев-месяцев (до XV-гo века приходил он на Русь шестым, затем — до 1700 года шел за двенадцатый). «Заревом»-месяцем и «зорничком» называли его отдаленные предки русского пахаря, «серпенем» величали малороссы, поляки да чехи со словаками; у сербов слыл он за «прашник» и «женч», у кроатов — за «кимовец» и «великомешняк»; «коловоцем» прозывали его иллирийские славяне. «Август-густарь, густоед-месяц», — говорит русский мужик-простота в некоторых великороссийских губерниях, своеобразно объясняя словопроисхожде-ние его имени и не подозревая даже, что было это последнее дано предосеннему месяцу в честь прославленного современниками древнеримского императора Августа[67].

Хоть и появляется в этом месяце во многих местах на Руси «хлебец-новина», но работы у деревенского хлебороба хоть отбавляй. «Мужику в августе три заботы», — замечает крылатое народное слово, — «три заботы: и косить, и пахать и сеять!», «Август — каторга, да после будет мятовка (раздолье, обилие пищи): мужицкое горло — суконное бердо, все мнет!» Сиверкой-холодком потягивает на август с идущего ему навстречу сентябрьского «бабьего лета», но — по народной примете: «В августе вода холодит, да серпы греют!», «Август-батюшка работой-заботой мужика крушит, да после тешит!».

Август не июль; его не «приберихой», а — наоборот — «собери-хой» да «припасихой»-месяцем в посельском быту зовут. «Что соберет мужик в августе — тем и зиму-зимскую сыт будет!» — гласит старое присловье, вылетевшее на широкий светлорусский простор из уст деревенского люда. «Овсы да льны в августе смотри!», «Август-ленорост, припасает бабе льняной холст!» — можно услышать в любой поволжской деревне. «В августе и жнет баба, и мнет баба, а все на льны оглядывается!» — приговаривают дотошные краснословы: «Бывает, что и жато, и мято, да ничего не добыто!». От речистых людей пошли и другие поговорки обо льнах да о бабьей заботе: «Не домнешь мялкой (снаряд, которым мнут лен и конопель, очищая волокно) — так не возьмешь и прялкой!», «Не домнешь — так за прялкой вспомянешь!», «Без черев собачка, да — вяк, вяк; без зубов тетка Матрена, да кости гложет!»

Хоть и «густоедом» зовется август-месяц, а половина его под постом ходит. Но «Успенский пост — мужика досыта кормит!» Поспевает к этому времени не только хлеб, но и всякая овощ: где позаботятся бабы огород вовремя засадить, там — и огурцы, и редька, и свекла, и репа, не говоря уже о луке, — все поможет «поститься — не голодая, работать — не уставая». «Не до жиру, быть бы живу!» — говорят в народе, прибавляя к этому: «От первого от Спаса накопит и мужик запаса!», «В августе баба хребет в поле гнет, да житье-то ей мед: дни короче — дольше ночи, ломота в спине — да разносол на столе!»

Первый Спас меда заламывает; он, по народному присловью, и бабьи грехи замаливает: «На Спаса в ердани купаться — незамоленые грехи простятся». Потому-то бледной тенью седой старины и дошло от царей московских до нашего забывчивого безвременья «происхожденское купанье», до сих пор совершающееся в глухой пошехонской округе Ярославской губернии и в некоторых других памятливых уголках деревенской Руси после крестного хода на воду в день Происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня (1-го августа). В старину на этот праздник погружались в освященные воды реки и мужчины, и женщины, и старые, и малые — одновременно, в одном и том же месте; теперь, — там, где сохранился этот обычай, — женщины и девушки входят в реку поодаль, наособицу; в других же местах купают в этот день только лошадей.

Во второй августовский день Православная Церковь воспоминает «перенесение мощей Стефана святаго» и «Василия юрода (блаженнаго) дивна московскаго». Умалчивая о последнем, перехожие калики — певцы убогие — распевают о Стефане-Первомученике свой особый стих-сказ. В Краснинском уезде Смоленской губернии записан следующий, хотя и затемненный-затуманенный явным наслоением книжного склада, но и теперь не вполне лишенный светлой народной окраски, разнопев этого неведомо когда и кем сложенного духовного стиха: «Прославляем сего веры. Фарисеи, лицемеры, начатки ему стяжаху, против мудрости стати не можаху, фарисеи и саддукеи зрят на него сидяще; видев Стефан лице Божье, как ангела светяща; ложныя тамо свидетельства поставивше на соборище, вос-приемше восхитоша, и ведоша на сонмище. На высоком месте святой Стефан стояше; много крупным каменьем на Стефания меташа; к небу лицем нарекашеся, сердцем распаляшеся: — Се Бог, виждь, небо твердо, то мы вам поведаем. — От Аврама даждь нам крест! — сей подробном глаголаше; колесовыя дьякона ризы стеляху, горьким зелием и каменьем Стефана побияху. — Покуда вы, иудеи, одне вы слепо ходите? Бог явився и воплотився, вы же его не видите? — Приведоша Стефана к ложному свидетельству; простре Стефан руце свои, небо ему отверзашеся; узрев Стефан Господа Иисуса, одесную седяща: — Боже, Боже, прими дух мой, в руце свои, Царю Христе, на веки веков!»

За днем Стефана-Первомученика стоят в неписаном простонародном изустном месяцеслове «Антоны-вихревеи» (3-е августа, день св. Антония Римлянина, чудотворца новгородского), «Семь Отроков — сеногной» с «Евдокеями-огурешницами» (4-е августа). «Семь Отроков» (Дионисий, Иоанн, Антонин, Максимилиан и другие три) — по народной примете — «семь дождей несут»; «Евдокея-огурешница», заставляющая собирать огурцы, в то же самое время напоминает бабам с ребятами и о поспевшей в залесье малине-ягоде («Авдотьи-малиновки»). Пятое августа, — «Евстигнеев день», когда, по завету дедов-прадедов, заклинала русская деревня Мать-Сыру-Землю ото всякого лиха, ото всякой оскверняющей ее нечисти, — канун Спаса-Преображенья (Второго Спаса).

«Преображения день светло совершаем,Христа славу си явлиша песнми величаем!» —

— гласит из народных уст стих духовный, приглашая православный люд к достойному чествованию великого праздника Господня.

Второй Спас (6-е августа), по народному слову, «яблочком разговляется». Следом за этим, отмеченным особыми приметами днем — «Пимена-Марины, не ищи в лесу малины: девки лес пройдут, дочиста оберут!» Восьмого августа «Мироны-ветрогоны, пыль по дороге гонят, по красном лете стонут». За «Миронами» — «апостол Матфий божественный, иже вместо падшаго Иуды причтенный». Десятый день августа-«соберихи-зорничника» — Лаврентьев день: на него воспоминаются, по православному месяцеслову, два Лаврентия — св. архидиакон-мученик да блаженный калужский.

Об одиннадцатом августа в Рязанской губернии записано И. И. Сахаровым любопытное предание, идущее от времен татарщины. В этот день, по словам старых рязанцев, в селах-деревнях, что стоят по берегам рек Вожи и Быстрицы, на так называемых «перекольских могилках», воочию совершается чудо-чудное. Слышен бывает на болоте свист, доносится с болотины песня: «а и кто свистит, а и кто поет — никто не ведает». Происходит диво-дивное. Выбегает из болота на «могилки» белая лошадь, — выбежит, все могилки обегает, к речам Матери-Сырой-Земли прислушивается, земь копытом бьет-раскапывает, над зарытыми в ее недрах покойничками плачет. «Зачем она бегает, что слушает, о чем плачет, никто не знает, не ведает»… Погасает вечер, темень ночная опускается на грудь земную; появляются над могилками огоньки блудящие, с могилок на болотину перебегают. «Как загорят они, так видно каждую могилку, а как засветят, то видно, что и на дне болота лежит, да уж так видно — что в избе лавка!..» Выискивались смельчаки, пытливым умом-разумом наделенные, — выискивались, пытались подкараулить-поймать дивного коня белого; находились и охотники — изловчиться-уловить огонек с могилки, дознаться-доведаться: чей свист раздается, что за песня звенит-разливается по затишью вечернему. Не тут-то было! Коня белого и ветер не догонит, не то что человек: если и можно подобрать этому незнаемому-неведомому коню какое прозвище, так разве одно — «Догони-ветер». Но конь в руки не дается; а от свисту да от «песни» — только оглохнешь, коли дознаваться станешь — кто да что; за огнем пойдешь — в трясину заведет, в трясину-болотину, в топь невылазную. Ходит по вожским да по быстрицким деревням старый сказ, хорт — что клюкою, старой памятью людей, в старине сведущих подпирается. И ведет этот рязанский сказ староскладную речь, не сказку, не песню, а быль-побывальщину. Было в давние времена на перекольских могилках за трое суток до Успения Пресвятой Богородицы, четверо суток спустя после Спаса-Преображения, кровавое побоище. Бились не на живот, а на смерть, сражались русские христианские князья со злым басурманином, с татарами. Длилась битва, лилась кровь — с обеих сторон. И вот, начали ломить-одолевать басурманские рати силу русскую. Но, откуда ни возьмись («как ни отсюдова, ни оттудова») — взялся, выехал на белом коне богатырь облика нездешнего, неведомого вида незнаемого, а за богатырем — сотни-рати богатырские. Начал-почал бить-колоть богатырь зло татаровье — «направо и налево и добил их чуть не всех». И добил бы всех, да «тут подоспел окаянный Батый», — подоспел, богатыря наземь свалил-убил, а коня загнал в болотину. С той стародавней поры, по словам вещего предания, «белый конь ищет своего богатыря, а его сотня удалая поет и свищет, авось — откликнется удалой богатырь»…