Король русалочьего моря - Т. К. Лоурелл

никого не пороли на конюшне, не травили собаками или что там полагается! Дед вообще, если хотите знать, умер от разрыва сердца, когда узнал…

– Скажите, господин Анненков, – прервал его ректор, – а вы знаете, как выглядел этот ваш злодей и нелюдь?

Николя нахмурился, а потом вдруг просиял.

– Могу даже показать! Но… мне надо сбегать к себе…

– Не трудитесь, – ректор сделал неспешный глоток. – Подозреваю, что у вас фотография, где ваш недруг каким-то образом рядом с вашим отцом, иначе бы вы ее не хранили. Вы наверняка смотрели на нее не раз, поэтому просто вспомните ее как можно ярче. Можете?

Николя кивнул и закрыл глаза. На плечо Ксандера легла узкая бледная рука, и, оглянувшись, он увидел Одиль. А напротив них, рядом с ректором, оказался учитель венецианки – профессор Мендиальдеа, смотревший на Николя внимательно и печально.

Вокруг них все стихло, должно быть, в ожидании редкого зрелища. Но довольно долго ничего не происходило, и Ксандер уже был готов расслабиться, когда вдруг воздух между Николя и баскским профессором дрогнул, и в нем проявилась картинка – точнее, видимо, та самая фотография, сначала нечетко, а потом все яснее, пока уже не надо было напрягать зрение, чтобы увидеть в деталях двух стоящих мужчин, обоих – в форме.

Парадоксально, но первая мысль, которая возникла у Ксандера при виде эдакого чуда, была: «Интересно, с той стороны стола ее видят так же, как мы, или зеркально?»

Он ее отогнал и всмотрелся. Что хорошо с военными, так это то, что сразу видно иерархию, и здесь она была странной: офицерские погоны носил более моложавый из двух, а тот, что постарше, служил явно солдатом, хотя на нем висел крест неизвестной Ксандеру награды. Младший почти как две капли воды походил на Николя, и можно было догадаться, что он-то и является его отцом, но и второй…

– Удивительная вещь – наследственность, – выдохнул в тишину ректор д’Эстаон. – Вы, конечно, спросите своего отца, но что-то мне думается, что…

– Нет! – Николя вскочил и даже рукой помахал на призрак фотографии, который от этого побледнел, но не исчез. Ректор покачал головой.

– Так или иначе, между вами лежат кровь и слезы, а это такая река, которую каждое поколение стремится углубить. Но побеждают те, кто могут протянуть через этот поток руку. А уж будет ли это обидчик с покаянием или обиженный с прощением, это неважно. Сложно сказать, что труднее.

Он замолк, и вокруг тоже все молчали, пока Шарло не сказал:

– Есть вещи, в которых очень трудно каяться, но простить…

Ректор последним глотком допил свою кружку и отдал ее невидимому жужжащему рою.

– Простить можно очень многое. Единственное, что простить почти невозможно, – он глянул на столпившихся студентов, – это унижение. Это очень мало кто умеет, и только по большой любви.

Рука Одили на плече Ксандера чуть дрогнула, напомнив о себе. Но ее голос, когда она заговорила, был почти светским:

– Святые прощали все, господин ректор.

– А святых нельзя унизить, – спокойно отозвался он. – Только много ли вы знаете святых, госпожа де Нордгау?

– Ксандер, нам надо поговорить, не уходи, пожалуйста.

Признаться, уйти было его первым импульсом, как только он услышал голос Алехандры. Но она не кривлялась, не заигрывала, а волновалась, но говорила ясно, и он решил рискнуть. Еще она дрожала, и сообразив, что на верхней галерее зала, куда он ушел от застолья и начавшихся танцев, для ее открытого платья было не так уж жарко, стянул с себя расшитый камзол и накинул ей на плечи.

– О чем?

– Ксандер, я… я очень виновата. Не знаю, о чем я думала… наверное, ни о чем не думала, но правда, я не хотела, я… не знаю, что делать. И ректор, он говорил об унижении, и меня как ошпарило: я ведь именно это и сделала. И тут я увидела тебя и подумала, что ты же фламандец, ты скажешь, ты можешь… Ксандер, что мне сделать, чтобы Катлина меня простила? Или, – она подняла на него отчаянные глаза, – она не простит?

Он вспомнил, как безутешно рыдала Катлина на руках у Виты, повторяя это «Приказ», и неопределенно мотнул головой.

– Я не знаю, – сказал он честно.

– Понимаю, – горестно отозвалась иберийка. – И господин д’Эстаон тоже же сказал… что только святые…

– Или по большой любви, – почти машинально повторил он. – Катлина тебя любит. И… наверное, она знает, что ты ненарочно.

– Ну, я нарочно, конечно, – сказала она, шмыгнув носом. – Но спасибо. Я постараюсь. – И с тенью былого кокетства: – Хуан был все-таки неправ, когда сказал, что фламандцы тупые. Я ему, правда, тогда еще отповедь прочитала.

В этом он не усомнился: Алехандра с кузеном не очень церемонилась. Но учитывая, что последнее время уж в чем-чем, а в тупости Хуану было обвинять их не с руки: что он, что Катлина делали успехи в учебе куда как получше, чем он, – такая обзывалка его озадачила.

– Почему вдруг тупые?

– Он мне наговорил всякой чуши, – небрежно махнула рукой она. – Я ему сказала, что это чушь. А он такой: «Не влюбилась ли ты часом в этого…» Ну, в общем, в тебя. – Она метнула на него взгляд из-под ресниц, но он решил это проигнорировать. – Меня это так взбесило, что я и говорю: «И что с того, даже если бы да?» Не то чтобы я хочу сказать, что…

– Понятно, – поторопил он ее.

– Он и пошел орать, что фламандцы такие, сякие и вообще тупые – почему, спрашиваю, а он – ну, в запале, ты понимаешь – и говорит, мол, даже с пророчеством своим не разберутся, а там все просто, он знает и Альба знают, у них и слышал – подслушал, я думаю, вечно он нос всюду сует, – и что надо же быть такими тупыми, чтобы в шаге пройти от своей свободы и не понять как, но ничего, и что ты точно никогда не догадаешься.

Во рту у Ксандера пересохло.

– А ты?

– А что я? Я попробовала спросить, по-разному, но он все увиливал. Что еще… а, сказал, что это в школе ты успеваешь, а вырастем, все такой же будешь пень, а он только посмеиваться будет, на тебя глядя. Ты прости, – она вдруг спохватилась, – это же Хуан, я…

– Понимаю, – сказал он как мог вежливо, стараясь сдержать нетерпение.

– В общем, он увиливал, а потом… – она шагнула к нему и прижала ладонь к его щеке с такой решимостью на лице, будто это было самое смелое,