Про папу - Максим Викторович Цхай

те времена была достаточно дорога, и оставить ее в захоронении, обычном, в общем, захоронении осевших в Крыму кочевников — это надо было очень любить ушедшего человека. И вдруг я понял, что сама девочка эта тысячи лет назад любила носить это украшение. Иначе его едва ли бы надели ей на голову, провожая в вечный путь.

И внезапно я увидел ее, светловолосую, кружащуюся в васильковом поле с этим тонким обручем на голове, и подружки вокруг подкидывают над ней голубые цветы, просят примерить украшение, а она, смеясь, не дает и прижимает ладошки к ушам…

Мне показалось, в какое-то мгновение я даже услышал ее радостный, детский смех. И увидел теплые, заботливые руки, бережно одевающие этот обруч на поникшую головку: «Будь такой счастливой, моя девочка, всегда…»

Будто сотни лет, проходили минуты, а я все смотрел и смотрел на старую бронзу, на маленькие, до сих пор чуть поблескивающие камешки, так и оставшиеся с этой девочкой до наших времен, понимая, что передо мной самый настоящий памятник любви человеческой.

На дворе снова май месяц. Скоро зацветут васильки.

22 мая 2018 г.

Папа отказывается от еды. Опять ввели зонд. А я такую пламенную речь толкнул над его кроватью вчера…

Снова сварил наваристый бульон. Так как вынужден гнать его через сито, бухаю полную кастрюлю мяса и доливаю немного воды, получается мясной сок.

Почему отец не ест? У меня один ответ — из вредности. Ну, я так себя успокаиваю.

Поэтому, перемешивая ароматное варево, зловещее похихикиваю: «Найдем мы, Сапрыкин, на тебя методы».

Смейся, если грустно. Смейся, если страшно. Если можешь. Я еще могу. И вы сможете, не дай бог.

26 мая 2018 г.

Папа умер сегодня ночью. Внезапно. Только что позвонили. Только вчера его перевели в общую палату, и врачи мне сказали, что опасность миновала. Не в опасности дело было. Кончилось время у моего мальчика.

27 мая 2018 г.

Жизнь очень добра ко мне. Всегда это замечал.

Мне удалось попрощаться с папой. И это было очень хорошее прощание. Мне было бы тяжелей, если бы оно не случилось.

Отец был в сознании, в его глазах я снова узнавал его. Папа был даже будто помолодевший. А может быть, последний год я сам уже реже заглядывал ему в глаза…

Но так как говорить отец не мог, все время рассказывал я: о радостях и о неудачах, о том, что мы его с Сашкой очень ждем, что он выздоравливает и скоро все будет как раньше, даже еще лучше. Что я достану ему коляску, и мы не пойдем, а поедем теперь есть блины в наше кафе.

О том, что я его женю. И что еще недели две — и заберу домой, что здесь делать…

А уходя, я почему-то сделал то, что не делал обычно. В нашей семье не приняты были (так странно говорить «были») тактильные ласки, но я, видя, что отец, утомившись, уже засыпает, обернулся и показал, что я его целую. Губами одними. Мой поцелуй полетел к отцу и так и остался с ним навсегда. Папа ушел легко. Был вечер, и, может, мой невидимый поцелуй — это последнее, что он запомнил.

И пусть мир физический груб и жесток, пусть разрушает и отнимает тела у нас и наших близких. Но тонкий, прекрасный мир — он есть, он сильнее, и торжество физического не навсегда. Я верю, что за физическим какие-то жалкие несколько десятков лет, а у тонкого — вечность.

Папа летит сейчас где-то. И верю, что он счастлив, освободившись от тела, которое уже давно не приносило ему радости. Летит, как мой поцелуй…

И только его любимой пшенной каши там нет. А я ему обещал принести ее завтра.

28 мая 2018 г.

Зашел в комнату отца, в которую он больше никогда не зайдет. Аккуратный Сашка убрал в ней, пока меня не было. А жаль…

Папина любимая кацавейка висит на стуле. Она еще пахнет им — так, как будто на старую добротную мебель уронили каплю молока.

Долго разговаривал с ней. С животными говорить умею, и с вещами научусь. Если папа, невидимый, рядом, он слышал меня. Если нет, то, значит, со своей совестью говорил. Закрыв глаза, погладил кацавейку по мягкому шерстяному плечу. Будто отца. И невольно пальцы мои крепко сжались, будто я все пытался удержать его от падения, даже того, от которого не удержать…

Завтра снова должны приехать сестры. Я теперь старший мужчина в семье.

Значит, где бы ни был, за папу буду.

* * *

В справке зафиксировано примерное время ухода папы. Я не смотрел, не могу, сестра Тоня сказала.

Пять минут четвертого ночи. Я не спал в это время и даже знаю, что делал, пил чай и смотрел в ноутбук. Ничего не кольнуло, ничего не предвещало. Мой третий глаз не спал, моргал себе спокойно.

Из чего я могу сделать вывод, что отец ушел во сне и, возможно, и сам не заметил этого. Коронарная недостаточность — легкая смерть, мгновенная.

В каких мирах был папа, прежде чем ушел… этого я никогда не узнаю. Как и того, что он пытался мне сказать в то время, пока я его навещал, а я только останавливал его: «Не пытайся говорить, тебе нельзя».

Только теперь понял, почему папа время от времени слегка водил рукой в воздухе и отталкивал мою ладонь, когда я думал, что он ищет рукопожатия. Нужно было вложить ему в пальцы карандаш…

Надо прекращать эти мысли. Но те, кто это прочтет, — запомните это, пожалуйста.

* * *

Что мне осталось от папы?

Трость да старая шляпа,

Очки и немного орехов,

Как будто он в гости уехал.

Но трость позабыл и шляпу.

Очки чем-то снова заляпал…

А как же музыка Шнитке?

Письмо однокурснице Лидке?

Поборник незыблемых правил,

А сам написал — не отправил…

Пью чай, не включая света.

У папы — профиль поэта,

И в сумерках тает лицо…

Того, кто не стал мне отцом.

Отец — это тяжкий венец,

Суровый и грозный мудрец.

Он другом мне был и братом,

С улыбкой слегка виноватой.

А помнишь, лет сорок назад

Пластмассовых строим солдат?

Вновь мама в командировке,

Мы с папой вдвоем на циновке

Бумажных расставим коней…

И вот он ушел вслед за