Горе побеждённым - Ольга Сухаревская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сыщикам ничего не оставалось, как откланяться.
***- он взял паузу, чтобы выяснить у маркёра, о чём мы осведомлены, – сказал Вильям Яковлевич, когда с помощником вышел на улицу. – Что ж, пусть. По моему настоянию, господин Мозен устроил так, что этот самый маркёр уволился из клуба и навсегда покинул Москву.
- Что это вы так с ним обошлись? – спросил Александр – защитник людей.
- Пусть скажет спасибо, что под суд не попал за мошенничество.
- Ага, ему нельзя, а господам - можно.
- Глупости говорите, любезнейший. Кто вам сказал, что мы оставим это дело как есть?
- Жалко полковника, – вдруг сказал Ипатов. – Служилый человек, при хорошем звании, а семью потерял, пьёт, играет. Жизнь у него, как говорит отец Меркурий, сильно засорилась.
- А Канделябров любит говорить, что «цена жизни зависит от её употребления», – заметил Собакин. – У полковника с этим - проблемы. Посмотрим, что он нам завтра скажет.
***Но до завтра ждать не пришлось. Вечером от полковника Ушинского принесли письмо.
Господин Собакин!
Я так устал от этой жизни, что развязаться с ней – наилучший для меня выход. Когда вы будите читать эти строки, меня уже не будет на этом свете. Будь проклят тот час, когда я сошёлся с Поливановым! После того, как он получил в наследство «Чёрное сердце», мы неоднократно проверяли его действие в игре: результата никакого. Тогда он предложил план: используя деньги, полученные им в наследство, составить несколько партий с крупным фиктивным выигрышем в его пользу, с тем, чтобы все подумали, что эта удача исходит от кольца. Объяснять противно, но дело было обставлено тонко: он даже оплатил участие в «игре» двух провинциальных актёров в роли банкира и крупного заводчика, которых он якобы «похудел» на крупную сумму. Смешно сказать: в этой афёре ходили одни и те же «наследственные» ассигнации. При этом на пальце Алексея показно; сверкало «Чёрное сердце». Свидетелей тому – пол-Москвы. Дело было сделано: ему поверили. А потом он объявил всем, что прекращает игру. Это вызвало ещё больший шум. Поливанов сам не ожидал, как стал большим авторитетом в нашей среде. В деле были: Поливанов, я, Лавренёв и маркёр Бубенцов из Английского клуба. Схема работала безупречно. Пользовались мы ей не часто, но метко: меньше чем за тысячи, не марались. Выигрыш делили поровну, исключая маркёра. Ему отводилась только второстепенная роль. Но человек он крепкий. Удивляюсь, что вы смогли его расколоть. С некоторых пор между нами начались дрязги. Алексей требовал себе бо;льшую часть куша, так как изначально, это был его план. К тому же, он вложил в него свой капитал, хотя мы ему за два года вернули с игры все деньги. Действительно, именно Поливанов придумывал разные схемы обмана и определял каждому его роль. Мы с ним спорили потому, что рисковали больше него – ведь он только по знаку маркёра появлялся в нужный момент, подавал нам знак или отвлекал игроков и тут же уходил, а мы доводили дело до конца. Вспоминать тошно. Хотя, после смерти семьи мне было в сущности всё равно как жить. О том, что моя трагедия произошла в день, когда я надел это чёртово кольцо – правда. Накануне мы придумали такой ход: при многих свидетелях я беру напрокат алмаз, еду в Купеческий клуб, играю с подставными партнёрами, и весь выигрыш достаётся мне. Когда на следующий день об этом заговорила вся Москва - у меня в доме стояло два гроба самых близких мне людей. С тех пор я не помню себя трезвым.
В день, когда случилось несчастье с Алексеем, мы с Лавренёвым приехали к нему днём, чтобы отдать его часть выигрыша и наметить новую схему «игры». Для этого Иван обещал познакомить Поливанова с петербургским промышленником Саниным и привезти его прямо с поезда в Английский клуб на ужин. Позже, уже в клубе Лавренёв мне объяснил, что промышленник отложил свою поездку. Именно поэтому, Поливанов оказался за ужином в одиночестве. Больше я ничего не знаю. Как я вам уже говорил, мы приехали с Алексеем в клуб вместе, поболтали с час и разошлись: я пошёл играть, а он заказал ужин и пошёл ждать Санина во «фруктовую». О том, что с ним случилось, я узнал только на следующий день.
Теперь о Лавренёве. Если он виновен, то, это выглядит достаточно странно: Поливанов обеспечивал Ивана необходимыми средствами на игру, которых, при всём его состоянии, не давала ему мать. Казалось бы, он должен с Алексея пылинки сдувать, а тут такое. Хотя, есть одна причина, из-за которой он мог хотеть завладеть кольцом и она - личная, которая для Ивана важнее денег. К тому же, он не такой конченый человек, как я и его крайне беспокоило наше содружество. Лавренёв им откровенно тяготился и мечтал прекратить это надувательство. В нашем триумвирате Поливанов был головой и неоднократно говорил, что «играть» мы будем до тех пор, пока нас не поймают за руку. Понятно, что он шутил, но Лавренёв очень болезненно на это реагировал. Я же, как законченный подлец, плыл по течению и готов был принять любую судьбу. Все знали, что после смерти семьи мне всё безразлично.
Пожалуй, я сказал больше, чем хотел.
Передайте Лавренёву, что я его жалею и всех прощаю.
По-возможности, не предавайте это письмо общественной огласке, в первую очередь из-за клуба. Меньше всего я хотел бы повредить его репутации, хоть сам делал это неоднократно.
Прощайте,
Василий Ушинский
***На «охи» и «ахи» времени не было. К полковнику отправились сразу же и всей командой. Приехали на место, когда стемнело. Ещё на подъезде увидели, что все окна его дома освещены и внутри полиция. Не привлекая внимания, постояли невдалеке. Всмотрелись. Посреди улицы, опершись на метлу, стоял местный дворник и разговаривал с каким-то пузатым обывателем. Собакин отправил к ним Канделяброва. Минут через десять он вернулся и рассказал, что Ушинский написал предсмертную записку « В моей смерти прошу никого не винить» и выстрелил себе в висок.
- Мы с Ипатовым срочно едем к Лавренёву, – скомандовал Собакин, – а ты, Кондратьич, пулей лети к Мозену и всё ему расскажи. Адрес Брюмера знаешь? Отлично. Мозен там. Поздновато, конечно, но ничего. Добейся, чтоб пустили. Скажи, что я прислал для срочного сообщения.
***«Поздно едем. В приличный дом после одиннадцати не входят», – размышлял Ипатов, трясясь на извозчике рядом с начальником.
Особняк Лавренёвых был погружён во мрак. Только на втором этаже в двух окнах мерцал слабый свет.
- Сама Лавренёва должно быть отдыхает, а сынок где-нибудь в карты играет, – предположил начальник. – Будем ждать.
- А может, он спит?- засомневался помощник.
- Это без десяти-то одиннадцать? – возразил Вильям Яковлевич – Эх, жалко я не поставил здесь своего агента наблюдать за домом: сейчас бы всё знали. А всё Мозен! Сказал, что у него всё под контролем. Торчи тут теперь. Отойдите в тень, коллега. Не хватало, чтобы нас приняли за налётчиков и отправили в участок.
Около двух прибежал Канделябров и принёс записку от француза. Троица переместилась к ближайшему фонарю. Собакин перевел написанное с французского:
Вчера у Лавренёва умерла мать. Он сразу же послал за мной и объявил, что готов отдать кольцо в обмен на наше молчание. Сделка произойдёт сегодня в его доме, в три часа дня.
М.
Посреди ночи, под мутным фонарём стояли прилично одетые господа и, молча, глядели друг на друга. Долго глядели. Потом подошли к особняку и решились постучать в дверь. Заспанный швейцар только развёл руками: Ивана Николаевича дома нет. Только наверху, около гроба хозяйки монашки читают псалтырь.
***На следующий день, с утра пораньше сыщики сошлись в кабинете Вильяма Яковлевича.
- Нам важно, чтобы кольцо было обнаружено официальным порядком, – начал Собакин, – и желательно, не криминальным. Так?
- Ага, – хмыкнул Канделябров, – завалилось у покойника за подкладку.
- А хоть бы и так. «Чёрное сердце» мы, положим, найдём. Но, узнав подробности дела, господа «англичане», скорее всего, придут в ужас. Огласки будет не избежать. В клубе у всех стен есть уши, да и старшины в своих семьях тут же раструбят подробности. На другой день сплетни побегут по всей Москве. Газеты начнут зубоскалить: поверх правды насочиняют такое, что это аристократическое заведение будут обегать стороной, как чумной барак. А это значит, что надо придумать простенькую историю, которая всех устроит.
