Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

из дымящихся руин вздымается здание музея современного искусства, а там по белоснежным стенам развешаны черные квадратики. Да, утопия! Да, прекрасная мечта! Но можно воплотить в жизнь. Так судьба Романа Кирилловича была решена, а Прокрустов пообещал дозвониться до самого Варфоламеева, чтобы и тот со своей стороны поспособствовал. Кто такой Варфоламеев, объяснять не требовалось.

— А если дело повернется иначе? — гудел Зыков. — Что если не Украину к России присоединят, а наоборот: Россию разгромят и присоединят к Украине? И наш дорогой узник окажется директором добротного европейского музея.

— Весьма вероятное будущее, — сказал обездоленный Шелепухин. Ни каррарского мрамора, ни дачи в Переделкино, ни даже маленького домика на Сардинии. За что прикажете бороться? Он был зол на всех и желал гибели своему проклятому отечеству. — Искренне верю в торжество Украины.

— Вряд ли Украина доживет до такого времени, — сказал Прокрустов. — В пепел сотрут.

— Европа защитит.

— А что, если Европы никакой не останется? — спросил осторожный Прокрустов. Надо предвидеть все возможности.

— Как это: Европы не останется? — изумился буддист Тохтамышев.

— Очень просто, — сказал Прокрустов. — Разбомбят. Бомбами.

Весельчак Зыков гулко захохотал.

— Тюкнут старушку-процентщицу. Топором по темени, то есть бомбой. Думаете, про что Достоевский роман «Преступление и наказание» написал? Русский Раскольников убивает капиталистку Европу. Великий империалист, скорее всего, этот сценарий в виду и имел.

— Никто в России войны не хочет, — сказал Прокрустов. — В Государственной думе многие уверены, что война придумана Америкой ради уничтожения Европы. Сценарий простой. Взорвут русский газопровод, втянут старуху-процентщицу в войну, Россия ударит по Германии и Франции…

— Но Америка во всяком случае останется, — Диана Фишман сперва встревожилась, но овладела собой, — с Америкой ничего не случится.

— Рассчитываю на это, — гудел Зыков, — поскольку уезжаю преподавать в Стенфорд, читаю там курс по новейшей русской демократической мысли.

Прокрустов улыбнулся.

— Представляете, начнется учебный год — а нет ни России, ни Америки, ни Стенфорда, ни демократии?

И каждый из присутствующих немедленно забыл о Романе Кирилловиче и думал уже только о своей судьбе: как повернется его биография, кому из влиятельных чиновников позвонить, с кем связаться, как убежать и куда бежать.

— Весьма дурная шутка.

— Думаете, шутка?

И тревога возникла в грузинском ресторане. Могут ведь и в Стенфорд не позвать, могут и визы отменить, могут и беглые олигархи гранты оппозиционерам не выплачивать, могут на Западе объявить русских вне закона. Ведь жили, в сущности, недурно… Тирана свергали… Митинги дружные… Неужели жизнь кончилась? Зря старались?

И всем стало обидно, как бывает обидно вкладчикам банка, когда они узнают, что, пока копили, деньги обесценились.

Глава 16

Люди степей

Варшаву проехали без приключений, хотя от поляков всегда ждут чего-нибудь скверного. Однако обошлось; а перепугались в Тирасполе.

Поезд прибыл практически по расписанию, с незначительным лишь опозданием, но стоянка затянулась надолго. Час терпели, не задавая вопросов; терпели и два. Анархист в военных сапогах вышел в коридор, разъяснил командирским голосом, что работники железной дороги — люди, а не тягловый скот, и что бессовестно требовать невыполнимого.

— Вот тебя, скажем, — обращался анархист то к монахине, то к возбужденному Бруно Пировалли, — вот тебя если послать снег разгребать с полотна? А? Пойдешь? Часов этак шесть-семь лопатой помахать можешь?

И действительно, снега навалило изрядно. Неужели в двадцать первом веке погодные условия продолжают играть столь важную роль? Этот вопрос вскипел в сердцах раздосадованных пассажиров часа через четыре. Ночь уже наступает, а поезд стоит. Сверились с расписанием, ахнули: получается, что опаздываем уже на шесть часов. Ну, хорошо, снегопад; ну пусть метель. Но ведь не война же! Не бомбежка! Эту резонную мысль высказал лондонский галерист Алистер Балтимор, выйдя в коридор и обратившись к попутчикам — а все приникли к заиндевевшим окнам. Надо бы узнать, резонно заметил англичанин, что тут у них в Тернополе происходит. Смутил всех англичанин, назвал станцию Тернополем. Кристоф тут же указал англичанину на типичную черту колонизатора: бомбим сами не знаем что! Тирасполь — это вроде бы Молдавия. А Тернополь — это Транснистрия. Тут у пассажиров возникли вопросы, хотя восточную географию они все знали нетвердо. Это что за город: Тирасполь или Тернополь? Или Тересполь? Черт ногу сломит в этих кривых названиях. А еще Марк Рихтер принялся втолковывать про корень «полис» и насчет «греческого проекта» Екатерины Великой. Тут все окончательно запутались. Для европейца, привыкшего к мысли, что вся Европа — один большой дом, неприятно осознать, что ты заехал незнамо куда, три города называются одинаково и в чем разница между Румынией, Молдавией и Транснистрией — никому не понятно. Желание всякого очередного европейского императора навести географический порядок сделалось понятно пассажирам. Где мы?

Помнится, состав дернулся раза два перед тем, как окончательно встать. От станции отъехали, да в поле и застряли — так, что ли? А вдруг на другой путь перешли? И Тересполь — это вообще где? И где этот чертов Тернополь? Это два разных города? Мы вообще куда приехали?

— Европа это, Европа, — успокоил всех немец. — Просто Европа — славянская, названия у славян везде одинаковые.

— Тернополь — это Транснистрия, — монашка сказала, подумав. — У нас в Польше — Тересполь.

— А вдруг мы в Транснистрию приехали? — высказал предположение Бруно Пировалли. — Ну, мало ли… Всякое бывает. Свернули.

— Какая это Транснистрия? Там снега не бывает. Транснистрия — это Приднестровье, Молдавия. Их Тернополь под Одессой.

— Тогда, значит, это Тернополь, — согласился Бруно. — Запутался я с их названиями.

— Тернополь — это город на Украине, — сказал немецкий анархист Кристоф Гроб. И добавил некстати: — Там, в Тернополе, погромы недавно были. Цыган бьют.

— Опять украинцы виноваты! — вскипела Соня Куркулис. — Стыдно вам, немцу, такое говорить!

— Польша это, — сказал Марк Рихтер.

— Тересполь, Польша, — подтвердила польская монахиня. — Год здесь жила. С моими сестрами.

Когда в Польшу приехали? Даже и не заметили, как приехали — и почему застряли? По расписанию должны были часов в пять вечера проехать польскую территорию; так ведь в январе темно, ничего не видно. А хоть бы и белый день, все равно: пурга, что там за окнами, и не разглядишь — все на слух. Завалы, видимо, страшнейшие.

— Если потребуется, я готов идти разгребать завал! — воскликнул Бруно Пировалли, как всегда готовый к подвигам и расположенный к солидарности с пролетариатом. — Вы со мной? — спросил он анархиста Кристофа. — Поработаем лопатами, думаю, нам по силам. Надо бы лопаты раздобыть. Вы, случайно, не знаете, где берут лопаты?

Анархист Кристоф Гроб злорадно обнажил больные зубы в ухмылке:

— Трудиться буржуй собрался, а где инструмент взять, не знает. Вы лопату хоть раз в руках держали?

— Я не буржуй, — гордо отвечал насмешнику итальянский профессор Оксфорда, — и, разумеется, я не раз держал в руках лопату. Вырос в беднейших районах Северной Италии, в Больцано.

— Лопату он держал в руках! В