Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

и сердито звонила дяде Фернандо, чтобы тот его починил. Однако в то утро телефон был занят, и ей пришлось мыться холодной водой; Фернандо разговаривал с синьорой Каролиной, которая поручила ему сообщить сестрам, что Санти умер. У него были больные почки, и болезнь была очень серьезной.

В то утро Маринелла не пошла в школу, но не предупредила Розарию о своем отсутствии. Ей нужно было многое рассказать подруге, и она сделает это позже, но сейчас она бежала по улице Феличе Бизаццы, от одной автобусной остановки до другой, как в дни забастовки водителей. Она и сама не знала, зачем ей бежать. Как в дни забастовки водителей.

Синьора Каролина ждала у двери и плакала, а может, она была вне себя от ярости на мужчин, которые напивались до беспамятства, а потом врезались на машине в стены или умирали во сне из-за того, что отключились почки и печень. Могли бы заранее подумать о последствиях, заранее, а не тогда, когда их дети уже остались сиротами. Иларио она даже не пускала в комнату.

– Мой милый мальчик, что толку ему видеть папу мертвым? Отец был нужен ему живым.

Маринелле этот ребенок казался каким-то инопланетянином – он не моргал, не говорил ни слова, оставался там, куда мать его приткнет. Словно не распоряжался даже собственным телом, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно передвигаться по дому. Когда-то Маринелла мечтала о брате, младшем брате, которого могла бы учить тому, что объясняли ей Патриция и Лавиния. Но теперь это уже не имело значения.

Санти ждал Маринеллу в спальне.

Комната была другой, и, конечно, синьора Каролина первым делом сменила матрас. Тем не менее Санти Маравилья умер там же, где умерла Сельма. Конечно, у него не было ни Патриции, чтобы стеречь дверь, ни Лавинии, чтобы сидеть у постели: но у него была Маринелла, которая сидела на одеяле в ногах и могла только смотреть на него. На свою мать она тоже могла только смотреть.

Патриция просидела всю ночь за деревянным столом, не сомкнув глаз. Она смотрела на стену с фотографиями, которые так любила и среди которых не было ни одного портрета отца. Сперва она сказала, что не пойдет на похороны – «Ты иди, мне не хочется», – но потом Маринелла заметила ее у деревянной двери церкви Святого Доминика. Темный силуэт, будто укрытый черным покрывалом грозовых туч, которые преследовали ее всю жизнь. Патриция не посетила погребение на кладбище Ротоли, где похоронили Санти, и прошло много лет, прежде чем она решилась принести цветы на его могилу. Но и тогда она стала приходить совсем ненадолго, и каждый раз после этих визитов у нее портилось настроение и болела голова.

– Мне не хочется, Марине. Прости, но мне просто не хочется.

Отказываясь идти на похороны Санти, Лавиния употребила те же слова, что и Патриция, но, в отличие от сестры, не пришла и в церковь. Когда Лавиния принимала решение, никто не мог ее переубедить: будь жива бабушка, возможно, она бы ее уговорила, сказала бы, что надо все обдумать и что внучка потом пожалеет. Но бабушки не было, как не было никого, кто мог бы понять Лавинию.

– Я снова встречу его, когда придет время, и спрошу, о чем он думал всю жизнь. В нашем распоряжении будет целая вечность: он успеет все объяснить, а я успею понять, – сказала Лавиния, меча молнии сухими глазами. – Если не пойму, значит, я действительно тупая. А он все это время был прав.

На похороны не пришел и дядя Фернандо, и уж тем более Ада. Зато через десять минут после начала службы появился Пеппино Инкаммиза: он слишком много о себе мнил и всегда хотел, чтобы за ним оставалось последнее слово, но в их семье не было ни единой смерти – хорошей или плохой, Кваранты или Маравильи, – свидетелем которой он бы не был.

Лучано решил сопровождать Маринеллу. Она долго отказывалась, но в конечном итоге была рада, что он рядом. В тот вечер она не лгала сестрам: они обе знали, что она с Лучано. На террасе жилого комплекса на площади Принчипе Ди Кампореале, в шестиэтажном доме, выходившем окнами на виллу Мальфитано, несмотря на то что ночью на улице было холодно, Маринелла, плача на плече у Лучано, рассказала ему всю историю Санти Маравильи. Рассказ вышел бессвязный, и Лучано понял не все. В потоке разрозненных эпизодов, исторгавшихся из уст Маринеллы, были и ножи мамушки Розы, которыми Патриция орудовала, как мечами, в тот вечер, когда отец выгнал их из дома, и воспоминания о лавке на улице Феличе Бизаццы, где Санти проводил инвентаризацию деликатесов и время от времени угощал Маринеллу сыром марки «Сусанна». У нее жгло в носу от краж синьоры Каролины, от матрасов, которые Лавиния несла по лестнице, от сострадания Пеппино Инкаммизы, от того, как дядя Фернандо подобрал их на улице, словно бездомных котят. И все эти унижения смешивались с проклятиями бабушки Розы и закопанными персиковыми косточками, а в груди сплетала кольца змеючесть при мысли о годах, которые отец потратил впустую, храня упрямое молчание и не желая видеть дочерей.

Лучано слушал эту эпопею, дуя на свои замерзающие руки и бдительно следя, чтобы истерические слезы Маринеллы не перешли в рыдания, от которых перехватывает горло и начинается мучительный кашель, а если такое все же происходило, он стучал ее по спине, как будто ей вода попала не в то горло.

– Спокойно, Марине, спокойно.

Он пытался упорядочить все эти истории и в глубине души надеялся, что ему не придется когда-нибудь отвечать на связанные с ними вопросы, потому что, честно говоря, понял хорошо если половину. Но он остался и выслушал все. И еще до рассвета дал Маринелле то, чего она так хотела, – на жестком полу террасы, поверх груды одеял, принесенных именно ради этого. Когда она спросила, почему он ждал так долго – хотел, чтобы она достигла совершеннолетия? – Лучано рассмеялся.

– Марине, я тебе что, инструктор по вождению? Я ждал, потому что люблю тебя.

В ту ночь Маринелла не сомкнула глаз. Причин тому было много, плохих и хороших. Лучано, хоть и обещал, что тоже не будет спать, храпел рядом, как пастушья собака; стараясь не разбудить его, она натянула одеяло до подбородка и лежала на спине, глядя в небо над террасой. Из голубого оно стало фиолетовым, затем розовым и оранжевым. Эти цвета предвещали солнечный день, и первые робкие лучи на востоке были почти теплыми, даже в этом странном декабре. Маринелла вытянула руки перед собой, ладонями к небу, разжимая и сжимая пальцы, чтобы разогнать кровь. И солнце проникало сквозь тонкую кожу ее рук, заставляя их сверкать, подобно стеклу, прогоняя оцепенение и холод ночи.

25

Манчестер

Нотариус Гаравалья утверждал, что дочерей не могут лишить наследства. Он даже привлек к делу друга-адвоката, который брал за свои советы часть ежемесячного заработка Патриции, прямо из конверта. Однако после смерти Санти Маравильи прошло уже семь месяцев, и, хотя синьора Каролина заявляла, что в ее интересах все исправить и что она не хочет показаться жадиной, ни одной лиры сестры пока не увидели. Зато на улицу Феличе Бизаццы каждый день прибывали фургоны и грузовики для крупногабаритных вещей. Дядя Фернандо, который всегда говорил, что этот дом нужно бросить, потому что он проклят, теперь торчал там и докладывал обо всем, что делала Каролина; оставалось неясным, переезжает она, продает мебель или просто обновляет всю квартиру. Фернандо еще усерднее, чем Патриция, рыскал по городу в поисках экспертов, которые объяснили бы, как вернуть дом.

Но ничего не добился.

В такой обстановке Маринелле совершенно не хотелось сообщать родным о результатах теста на профпригодность. Между тем в мае 1983 года, за пару недель до выпускных экзаменов, где она надеялась блестящим устным ответом исправить «неуд» по экономике предприятия, во всех отделениях Института Парето прошло тестирование, призванное помочь ученикам выбрать наиболее подходящую «карьеру после получения диплома». Маринеллу рассмешило слово «карьера», которое напоминало о каких-то американских фильмах с небоскребами – а она не могла даже