Кулинарная битва - Карин Джей Дель’Антониа

никакой помощи принимать не хочет. Никогда не хотела. И она не меньше меня радовалась, когда я уехала. – Сколько раз Барбара подставляла ей плечо, особенно после смерти Фрэнка, Аманда благополучно отодвинула в самый дальний и темный угол памяти. – Я здесь сейчас помогу – любой поможет. Но вы все о собачках заботитесь – «бедные собачки, как можно собачек в таких условиях оставлять!» – а вы о детях подумали? О детях, которые в этом дерьме росли!

Как же хорошо было в конце концов выговориться! Как хорошо, что в конце концов кто-то ее услышит. Даже если этот кто-то считает, что эта чертова уборка – городской праздник.

– Представьте, каково нам здесь было? И знаете что? Мы сегодня здесь все уберем, только этим мать не изменишь. Не пройдет и полугода, собаки разбегутся или отравятся до смерти. Но вы старайтесь, старайтесь. Я никого не останавливаю. Даже помогать буду. Я одно вам скажу: все это бесполезно!

Чуть не задев плечом Барбару, но даже на нее не взглянув, Аманда подошла к горе старья на газоне. Сортировали они все это барахло или нет, она не знала – швырнула кроссовки куда попало и, никого не замечая, направилась обратно в дом. Что хотела, она теперь все сказала. Но какая, к черту, разница, что она говорит? Все это скоро кончится, «Кулинарные войны» уедут, ее мать снова устроит из дома свинарник, Энди найдет работу получше в каком-нибудь приличном городе, Мэй отвалит к себе в Бруклин, Гас уедет учиться, если, конечно, они деньги на это найдут. А они с Фрэнки останутся работать здесь, во «Фрэнни». Это, конечно, в том случае, если Нэнси их оттуда не вышвырнет. А если вышвырнет – и пускай. Аманда – хороший ресторанный распорядитель, опытный. Она работу себе найдет. А все остальное – ерунда. Все ее картиночки, рисуночки, текстики – нечего было и время на все это тратить. Это не настоящая жизнь. А настоящая – вот она, тут. Дерьмовая насквозь.

Как робот, она наполняла коробки, носила их вниз, снова наполняла и снова выбрасывала. И про себя – лишь бы ни о чем не думать – отсчитывала каждое движение. Вдох – поднять – выдох; вдох – свалить тряпье в кучу – выдох; вдох – спустить с лестницы стул – выдох; вдох – теперь две коробки, только бы не оступиться – выдох.

Вдруг на ступеньках веранды выросла Мэй и заградила ей дорогу. Аманда перехватила коробки.

– Мэй, с дороги. Мне тяжело. – Почему сестра стоит с пустыми руками? Почему ничего не носит? – Поди сама возьми парочку, если мне не веришь. Что-то ты больно чистенькая. Руки запачкать боишься?

На Мэй и правда ни пятнышка. Свеженькая, хорошенькая – веснушки, темные косички, футболка в красную полоску. Стоит и никуда не отходит. Аманда расставила для устойчивости ноги и попробовала оттолкнуть сестру:

– Просят же, отойди.

– Это ты отойди, убирайся! Клади свои коробки и марш отсюда. Ты… ты просто… – Мэй глянула в камеру, которая неизбежно следовала за ней по пятам, – ты всем все портишь. Я едва мать уговорила, что ничего страшного в этой уборке нет, а ты все разрушила, наговорила ей гадостей про то, как тебе, бедняжке, здесь жить тяжело было. Она теперь плачет, и мне ее не утешить. Пока ты здесь, матери легче не станет. Так что вали.

Выплеснув гнев перед камерой, Аманда слегка остыла, но теперь Мэй завела ее по новой. Ничего такого, чего бы Мэй не знала, она не сказала – им обеим было здесь тошно. И правду о том, каково им было здесь расти, Барбаре тоже полезно наконец услышать. Правду послушать всем полезно.

– Я бы сюда не приехала, если бы мне Нэнси не велела. И тебя бы – будь твоя воля – здесь тоже не было. Ты это место не меньше меня ненавидишь. Даже больше. Ты всю жизнь от него бежишь. Все, что ты в жизни делаешь, все только, чтоб от этого бедлама избавиться. Так что пусть и мать наконец это поймет.

– Но я мать люблю. Не то что ты. Не знаю, что ты там про нее наговорила, но ее это вконец подкосило. Ей только этого сейчас не хватало. – Мэй еще раз посмотрела в сторону камеры, но на сей раз понизила голос, схватила Аманду за руку и зашептала ей в ухо: – Ты разве не видишь, она больна. И болезнь свою ото всех скрывает.

Аманда отодвинулась. Типичная Мэй с ее типичным враньем, лишь бы любой ценой ее, Аманду, заткнуть, лишь бы заставить ее делать, как Мэй того хочется. Нет, ее на эту удочку не возьмешь.

– Каждый дурак видит, что она больна!

Аманда выпустила из рук коробки. Мэй отпрыгнула – они чуть не отдавили ей ногу, а Аманда махнула в сторону гостиной:

– Она всегда была больна! И всегда будет больна! И никакая уборка ее не изменит и ей не поможет. Все снова станет как было. Это же заколдованный круг, а ты в свой Бруклин отчалишь, и она когда-нибудь в грязи помрет. И найду ее я, а не ты, потому что я здесь, а ты где-то далеко. Так что если кому-то из нас валить, так это, Мэй, тебе! Потому что ты все это затеяла, только чтоб в камеру влезть. Что ты еще ради камеры сделаешь? Разденешься? Стриптиз устроишь? Давай, тебе и в этом опыта не занимать! И у шеста станцуй, чтоб на тебя все смотрели. Ты же только о том и мечтаешь!

Мэй перешагнула через коробки и заорала Аманде прямо в лицо:

– Уж кто бы говорил?! Не ты ли с первым встречным готова переспать, лишь бы в «Войнах» выиграть! Ты, Аманда, ошибаешься. Во всем. Я здесь, и я остаюсь. Никуда отсюда не уеду. Потому что кому-то здесь надо быть, а от тебя, сестричка, никакого проку. Так что это ты убирайся. – Она схватила Аманду и толкнула ее со ступенек веранды. – Иди рисуй своих идиотских цыплят, а я серьезным делом займусь.

Аманда полетела вниз, но удержалась на ногах и, повернувшись к сестре, крикнула ей через веранду:

– Ты, Мэй, ничем серьезным не занимаешься! Ты, Мэй, руководишь, за тебя другие работают. И вероятность того, что ты здесь останешься, такая же, как того, что у меня отрастут крылья. Пенки с «Мими» снимешь – и поминай как звали, только мы тебя здесь и видели!

– Я не ты. Я, по крайней мере, не вру. Мне, чтобы выиграть, не надо