Кулинарная битва - Карин Джей Дель’Антониа

крепкую, здоровую мать было не изменить. Но теперь, раз уж необходимость перемен пришла к ним в таком обличье, Мэй своего добьется.

– Если хочешь, почитай – тут все написано. А может, и не надо. – Барбара положила листок обратно в мешок и осторожно опустила его на пол. – Так ли иначе, у меня все в порядке. Я обо всем подумала. Я справлюсь. Пока могу, буду управляться в «Мими». А потом Энди – больше-то некому.

Вот и опять песня, которую Мэй слышит со дня приезда. Она знает, чего мать хочет. Это сразу было понятно. Теперь понятно, почему мать так настаивает.

– Мама, наверное, было бы проще, если бы я здесь жила?

Барбара промолчала. Вместо нее ответила тетя Эйда:

– Твоя мать, Мэй, не хочет, чтобы ты для нее чем-нибудь жертвовала. Она хочет, чтобы ты сама захотела вернуться. Я правильно говорю, Барбара?

По-прежнему глядя в сторону, Барбара кивнула, и Мэй поняла: мать плачет. Как она плакала, Мэй видела только один раз в жизни. Аманда тогда отравилась и попала в больницу. Медсестра, которая знала Барбару давным-давно, прямо сказала, что отравление вызвано какими-то испортившимися продуктами – либо слишком старыми, либо хранившимися неправильно, либо куском курицы, принесенным из ресторана и не убранным в холодильник. С тех пор Аманда не ест курицу. Мэй вдруг поняла, что ее мысли невольно переключились на сестру.

– Аманда не знает?

Мать покачала головой.

– Мы не очень… – Она еще раз коротко вздохнула. – …мы не очень много разговариваем.

– А должны бы, – сердито буркнула Эйда. – Я всегда говорила, что эта семейная распря – сущая нелепость. Подумаешь, хилый жареный цыпленок! Курица должна оставаться курицей, а не становиться для всей семьи камнем преткновения.

– Что значит подумаешь?! – вскипела Барбара. – Она вышла замуж за праправнука Фрэнни! Мое дело, Эйда, – защитить «Мими». Защитить от тех, кто хочет наш ресторанчик изменить до неузнаваемости. Или вовсе закрыть. А эти Погочиелло только о том и мечтают. Ты-то в свое время «Мими» бросила, но я этого делать не собираюсь.

– Наладить отношения с Амандой и бросить «Мими» – отнюдь не одно и то же. Ресторанчик, Барбара, твой. Он такой, каким ты его хочешь видеть.

– Аманда выбрала, на чьей она стороне. – «Аманда» она произнесла так, словно ей трудно было выговорить имя дочери. – А ресторанчик наш, твой, мой и Мэй. Но долго он нашим не останется, если мы не выиграем. – Она посмотрела на Мэй и сразу отвернулась. – Может, настало время сдаться?

– Сдаться?

В до отказу забитой барахлом материнской кухне жарко. Окна закрыты, занавески, как всегда, задернуты. Но Мэй бросило в холод так, как если бы здесь появилась тень Мэри-Кэт, Мэри-Маргарет или любой другой старушки, призрак которой обычно пугает их в темноте. Но это была не Мими. Это она, Мэй, услышала от матери невероятные прежде слова. Ни предположить подобное, ни тем более сказать вслух матери прежде даже в голову бы не пришло. «Мими» – это что-то вечное, потому что вечна сама Барбара.

Барбара. У которой теперь Паркинсон и которая, как бы это ни было на нее не похоже, настойчиво говорит им, чем чревата ее болезнь.

– Мама, но пока-то с тобой все в порядке! – чуть не закричала Мэй. – У тебя есть Энди. Дела в «Мими» идут неплохо. Мы победим в «Войнах». Даже если не победим – плевать, развал в доме – плевать, рецепт украли – плевать. И на какие-то там правила «Кулинарных войн» тоже плевать с высокого дерева. У тебя, мама, от посетителей отбою нет. Люди «Мими» любят. Ты любишь «Мими». Ресторанчик – часть Меринака. А ты говоришь сдаться! Как можно! Как ты даже подумать об этом можешь?!

– На мне, Мэй, висит ипотека. Большая. Да, люди «Мими» любят, да, есть Энди. Но этого мало. Я всегда едва сводила концы с концами, и на выплату ипотеки никогда не хватало. А когда я умру… – Мэй с Эйдой в один голос запротестовали, но Барбара продолжала. Как камень, который сорвался и, сметая все на своем пути, несется вниз по склону, она уже не могла остановиться: – Когда меня не станет, тебе ни за что налог на наследство не выплатить. Моя мать умерла, когда моложе меня нынешней была. Скоропостижно. И ее мать тоже. Они все в одночасье умерли. Если и я так же умру, ты, Мэй, вообще здесь ни в чем не разберешься. Когда я с вами маленькими сюда вернулась, мы в голых стенах оказались. Дом мне от матери остался, но за него у меня все до копейки отобрали – и наличность, и все, что можно было продать. – Барбара судорожно всхлипнула, протянула руку к коробке с салфетками – пусто, дотянулась до рулона бумажных полотенец и сердито вытерла себе лицо.

– Они нас преследовали. Фрэнк Погочиелло хотел мой дом и землю купить, а его приятель был хозяином банка. Чтобы налог на наследство заплатить, мне в этом банке пришлось заем взять. Они каждый месяц ко мне приставали: «Ты, милочка, уверена, что платить в состоянии?» С тобой, Мэй, тоже так будет. И ничего изменить я не в силах. Я эту ипотеку до сих пор не могу выплатить. А тебе, к тому же, новую не дадут. Ни одна инспекция разрешения на ипотеку не одобрит: дом-то разваливается, и помещение «Мими» разваливается. Где ты на ремонт денег возьмешь?

Эйда все это знала и сидела тихо. Прикрыв рот рукой и отвернувшись от них обеих, Барбара, не мигая, смотрела в глубь дома, словно вглядывалась в свое прошлое. А для Мэй все обрывки воспоминаний сложились воедино. Скудная жизнь, каждодневная экономия, материнский страх перед Погочиелло и ее ненависть ко всей их семье. И даже залежи хлама, оставлявшие им все меньше и меньше места для жизни, – все это стало теперь ей понятно. Наверное, если живешь с чувством, что тебя, того и гляди, лишат крыши над головой, что в любой момент почва уйдет из-под ног, наверное, за любую рухлядь, как за спасительную соломинку, хватаешься и каждый лоскут при себе навсегда сохранить хочешь.

Всю жизнь Барбара тащила этот груз на своих плечах. С тех пор как умерла ее мать, с тех пор как сюда вернулась и поселилась в этом доме с дочками, как взвалила на себя «Мими» и двух живых старух, не говоря уже о тех, что здесь умерли. И чувствовала ли она присутствие в доме своей матери так же ясно, как все они ощущали присутствие Мими? Для Мэй Мими была просто тенью, немножко смешной, немножко