Пламенеющие храмы - Александр Николаевич Маханько

в Священном писании. По сему суждения эти являются не столько заблуждением или отступлением от какого-либо вероисповедания то есть ересью, сколько в корне противоречат Слову, что несомненно является богохульством в самом непостижимом и чудовищном свойстве. Второе. Высказывание, либо распространение подобных суждений кем бы то ни было, в будущем неизбежно подорвёт авторитет Церкви и основы христианского вероисповедания в любом виде. Третье. Любой прихожанин, независимо от его общественного статуса, высказавший подобные суждения и воспротивившийся от отречения от оных, достоин самого сурового наказания. Однако, капитул Собора свободного Берна, города, который на протяжении многих лет является верным союзником и покровителем свободной Женевы, надеется, что суд вынесет своё решение, исходя из постулата чадолюбия Господа и давнего христианского принципа ecclesia non sitit sanguinem27 при условии, что осуждённый Сервэ никогда впредь не сможет высказать ничего подобного».

Что ж, позиция Берна более-менее понятна. Кальвин взял следующее письмо, на котором красовалась монограмма мэтра Буллингера, человека умнейшего, автора двух исповеданий: гельветского и базельского, а также соглашения об идейном соединении немецких евангелических церквей с Церковью женевской. И что же скажете сейчас вы, уважаемый Генрих?

«Коллегия капитулов трёх церквей свободного Цюриха в составе … рассмотрела обращение … по существу заданных вопросов … и пришла к единогласному решению всех членов … высказанное при разбирательстве … также изложенное в «Christianismi Restitutio» … низлагает Символ веры … противоречит Священному писанию … чудовищное и непростительное богохульство … презрение к матери-Церкви …не имеет оправдания … бесспорно виновен в … оградить добрых христиан от происков … неотвратимость наказания … ecclesia non sitit sanguinem … пресечь подобное раз и навсегда …»

Ответы церквей Базеля и Шафхаузена отличались от двух первых лишь живостью и разительностью эпитетов. Суть же всех присланных в Женеву писем была одна – Сервэ с головой виновен в богохульстве и ни о каком снисхождении не может быть и речи. Наказание для него возможно было тоже только одно. И наказание это безоговорочно должно было быть назначено судом Женевы по настоянию главы её Церкви.

Кальвин отодвинул подальше от себя все только что прочтённые письма. Сгорбившись, чтобы унять свои телесные боли, он застыл в каменной недвижности, разглядывая огонёк свечи в дальнем углу кабинета. Что ж, всё сложилось так, как он и задумал. Теперь стало возможным одним разом покончить и с заразой «Christianismi Restitutio», и со злобным противодействием Женевы «Церковным ордонансам». Для этого нужно признать Сервэ виновным в богохульстве. Либертины же, поднявшие этого Сервэ на щит, сразу лишатся своего идейного оружия. Быть пособником врагу веры Христовой означает самому быть её врагом, а этому нет прощения нигде, ни в Женеве, ни в Риме, ни в любом другом уголке Европы, даже самом захудалом. И так же в любом уголке богохульника ждала одна участь – смертная казнь.

«Итак, руки развязаны, остаётся только действовать. Нужно всего-то отписать резолюцию и сейчас же отправить её в Совет. Через три дня суд вынесет приговор и не более чем через неделю вопрос будет решён. В любом случае мешкать нельзя. Задержка грозит катастрофой».

И всё же Кальвин медлил. Почему? Он сам не мог сейчас этого понять и это его удивляло. Погрузившись в размышления, он, не отрываясь, смотрел на мерцающее пламя свечи. Единственное подвижное сейчас, можно сказать почти живое существо в бездвижной строгости кабинетной обстановки. Это крохотное пламя не отпускало и удерживало своим трепетом, беззащитной наивностью и какой-то радостью. Один грубый порыв воздуха и оно умрёт, исчезнет будто и не было. Однако вопреки судьбе оно жило, пока была возможность, и дарило свой свет.

«Подсудимый Сервэ … Мигель Сервет … Мишель. Угораздило же тебя приехать в Женеву. Да что там приехать. Зачем ты вообще занялся богословием? Ты же умный, талантливый врач. Да и в других науках сведущ. Лечил бы людей, жил бы себе в богатстве да не ведал горя. Нет же, потянуло тебя в высокие сферы. Наверное, потому, что слишком умён и слишком талантлив. Действительно, многие учёные мужи и университетские профессоры рядом с тобой просто бледные тени. Одно ремесло для тебя, как видно, слишком узко. Твой взгляд на мир столь широк, что многие твои противники, по привычке глядя на мир из узких щелей заученных доктрин, просто не в состоянии понять тебя. Кто-то годы своей жизни проводит в беспрерывных штудиях, чтобы только приблизиться к самой примитивной мере понимания мироздания. Тебе же удалось достичь меры понимания гораздо более высокой. И сделал ты это без особого труда, как бы мимоходом, занимаясь всем чем угодно, только не богословием. Одно плохо – ты изначально не разобрался в некоторых вопросах, пришел к неверным суждениям и на их основе построил чудовищные гипотезы, в которые сам же безоглядно поверил. И в итоге оказался там, где оказался. Всё закономерно. Если бы не твои ошибки, ты сейчас мог бы проповедовать с кафедры. Так же, как и я. Даже рядом со мной. Однако в своих заблуждениях ты зашёл слишком далеко. Так же, как и ситуация в городе …»

Желая как-то отвлечься от неприятных мыслей, Кальвин взял в руки второй пакет, что пока что лежал нераспечатанным. Вероятно, очередное донесение мэтра Жозефа о находящемся под стражей Сервэ. Подобные донесения Жозеф направлял лично Кальвину каждую неделю. И что там на этот раз? Пожалуй, стоит взглянуть.

«Достоуважаемый мэтр! Неукоснительно следуя Вашим указаниям относительно содержания под стражей обвиняемого Сервэ, спешу доставить в Ваши руки опус, собственноручно написанный упомянутым Сервэ и адресованный им лично Вам. Опус сей ни мною, ни кем-либо другим в моей канцелярии прочитан не был и направлен Вам в том виде, в каком был получен из рук самого Сервэ.» К этому короткому донесению прилагалось несколько серых, измятых листов дешёвой бумаги, испещрённых беспорядочно громоздящимися строками. Кальвин нарочито небрежно бросил на стол донесение и принялся разбирать приложенные листы, без сомнения написанные самим Сервэ. Кальвин давно знал его почерк. До чего же он дошёл на этот раз? Понял, что пора признать поражение и это письмо попытка смягчить свою неминуемую участь еретика? Наверняка высыплет корзину пепла на свою голову. Итак?

«Дорогой Жан! Пишу тебе это письмо, потому что не имею никакой другой возможности обратиться к тебе. Понимаю, что твой статус обязывает тебя ко многому. Зная твою серьёзную и сверхответственную натуру, полагаю, что сейчас ты более чем озабочен вопросами более важными, чем чтение писем арестантов. Обстановка в твоей Церкви, как и во всей Женеве, вряд ли оставляет тебе возможность оставаться