Заговор генералов - Владимир Понизовский

По звучанию голоса и самому построению фраз Антон понял, что председательствующий настроен на эпический лад, что, впрочем, соответствовало пышному — позолота и красный бархат — убранству зала.

— Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне России, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет нас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша!

Антону вдруг представились елочные украшения, зеркальные шары, отражающие свет свечей, а еще того образней — мыльные пузыри, которые он надувал с балкона трубочкой: капелька мыльной пены набухала, начинала переливчато радужно играть, отрывалась и летела по ветру, чтобы бесследно лопнуть. Бог мой! За эти месяцы с чьих только губ не срывались эти красивые слова! И профессор тоже тасовал их — на свой лад, как на духу излагая свою «подлинную правду». Но надо отдать должное, голос министра-председателя звучал со сцены красиво, завораживающе.

И тут с высоты пафоса он упал до угрожающего шепота, который все равно был отчетливо слышен, а сам Керенский обернулся к левой половине зала:

— Пусть знает каждый, пусть знают те, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, — пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью!

Правая половина зала, амфитеатр, ложи бельэтажа разразились бурными аплодисментами. Поняли господа, в чей адрес сыплет угрозы министр-председатель… Керенский переждал, отвесил полупоклон и теперь оборотился к правой половине:

— Но пусть остерегаются и те, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть!..

По залу прошел рокот.

— И какие бы и кто ни предъявлял мне ультиматумы, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее! Я правлю, как член Временного правительства, и его волю передаю вам, и нет воли и власти в армии выше воли и власти Временного правительства!.. В чей это адрес?.. Соседи по скамье Антона недоуменно переглядывались и пожимали плечами. «Неужто Керенский пронюхал, как говорили о его персоне на даче Рябушинского? Или он угрожает кому-то другому?» — подумал Путко.

— Только через нас, через нашу жизнь можно погубить и разорвать тело великой демократии русской! — витиевато продолжал министр-председатель. Мы, стоящие во главе государства и умудренные не летами, может быть, но опытом управления!.. Для нас и для меня нет родины без свободы и нет свободы без родины!.. Я хотел бы найти какие-то новые нечеловеческие слова, чтобы передать вам весь трепетный ужас, который охватывает каждого из нас, когда мы видим все до самого конца!.. Если будет нужно для спасения государства, мы душу свою убьем, но государство спасем!..

Но под конец речи он снова наполнил голос угрожающими нотами:

— В нас, в русской демократии, большевизм найдет своего врага! И я, ваш военный министр и верховный вождь, я говорю: всякая попытка большевизма найдет предел во мне!

По совести говоря, Антон никогда ничего более сумбурного не слыхивал. Какие-то сальто-мортале из пышных, лопающихся холодными огоньками фейерверка слов. Вот уж поистине российский Луи Блан, мильоном слов маскирующий черное дело контрреволюции, «прихвостень буржуазии», как точно охарактеризовал его Владимир Ильич. Да, Керенский — прихвостень. Но кто же — ее «сабля»?..

В сопровождении юных адъютантов министр-председатель покинул трибуну, уступив ее министру торговли и промышленности. Тот оказался человеком, начиненным цифрами:

— …Первый год войны обошелся нам в пять миллиардов рублей, второй в одиннадцать. В нынешнем мы уже израсходовали восемнадцать. Общий доход страны в тринадцатом году составил приблизительно шестнадцать миллиардов, на третий год войны мы израсходовали половину всех материальных ценностей, которые создает страна и которыми она живет…

За ним выступил министр финансов:

— Новый революционный строй обходится государству гораздо дороже, чем строй при старом режиме. Мимо этого пройти нельзя. Для спасения родины нужны порядок, жертвы и оборона!..

Керенский объявил перерыв и первым быстро направился за кулисы, в зал президиума.

— Почему вы так нервничаете? — с неглубоко скрытой насмешкой спросил Милюков, когда Александр Федорович проходил мимо него.

— Волнуюсь, Павел Николаевич, — ответил он.

Он и сам не знал: потрясающий успех или ошеломительный провал. Речь его сопровождалась вспышками аплодисментов, четко поделенных на две половины зала, — то слева, то справа, будто сам зал разломился на две части; цель же его, как министра-председателя, да и весь смысл Государственного совещания был в том, чтобы объединить всех для выполнения предначертанного им плана. И накануне, в Питере, и в дороге, и даже здесь, за два часа до открытия, Керенский готовился зачитать с листа некую правительственную декларацию: в умеренных тонах, с округленными формулировками.

Но новости последних двух часов вывели его из равновесия. Первая — пролетариат города, несмотря на клятвенные обещания эсеро-меныпевистского Московского Совдепа, встретил открытие Государственного совещания грандиозной забастовкой. Мало того что остановились все фабрики и заводы: ни света, ни воды, ни трамваев, ни обедов в ресторанах для делегатов! Слава богу, хоть Кремль и Большой театр имеют собственные электрические станции, обслуживаемые офицерами — инженерами и техниками, а в буфеты поставлены повара и обслуга из военных училищ. Однако в этом молчаливо-неуязвимом демарше работного люда было нечто устрашающее. А ведь накануне и председатель Московского Совдепа, и городской голова, и начальник Московского округа в унисон обещали: «Порфироносная вдова» встретит с традиционным хлебосольством и гостеприимством — это не кровожадный Питер! Вот вам и не Питер!..

Вторая новость — по приказу из Ставки, даже не поставив в известность командующего Московским округом, не говоря уже о самом министре-председателе и военном министре! — был двинут к Москве Оренбургский казачий полк. Зачем, для чего?.. Керенский распорядился немедленно остановить его в Можайске.

Так кто же в таком случае, черт побери, правитель государства, кто глава России и ее верховный вождь?!.

Керенский отшвырнул в сторону листки заготовленного доклада и, клокочущий от гнева, вынесся на трибуну с единственным желанием — заставить их всех: и левых, и правых, каждого в отдельности и всех скопом, не только в ненавистной Москве, но и по всей России — затрепетать перед его властительным гневом. Он считал бы, что одержал победу, если бы зал затих, как мышь, под раскатами его вознесенного голоса. Но эти хлопки и шумы и уловленная насмешка в словах Милюкова… Язва. Ишь, с поддевкой: «Почему нервничаете?» Тут психопатом станешь, не то что изнервничаешься. А все же: триумф или провал?..

Как ответ — от стола, за которым члены президиума совещания, достойнейшие из достойнейших, закусывали а-ля фуршет — сначала голос Гучкова:

— Эти выкрики не могут создать почву для деловой работы.

Еще более громко — ответ Шульгина:

— А что можно было ожидать от Керенского? Чтобы грозить, надо иметь авторитет власти, а именно этого у него нет.

И наконец, насмешливый, увещевательный баритон профессора:

— Зачем так строго судить сего молодого человека? Согласитесь, Александр Федорович в душе актер… К сожалению, он играл в старом мелодраматическом стиле и поэтому вместо впечатления силы и власти возбудил лишь жалость. Будем снисходительны, господа. Меня гораздо более обеспокоило другое…

Он понизил голос, и Керенский уже ничего не смог расслышать.

Антон вышел из ложи, спустился в фойе.

Публика — как на спектакле: смокинги, фраки, белизна манишек и манжет. Ничего похожего на массу, заполнявшую Таврический дворец в первые дни революции. Косоворотки — редчайшими вкраплениями. Но много офицерских погон и даже солдатских гимнастерок.

Делегаты собирались кучками. В углу о чем-то возбужденно говорили военные. Антон подошел.

— …Совершенно справедливо, господа! — горячо соглашался ротмистр с рассеченной шрамом бровью. — Это оскорбление офицерского достоинства!

— Написать и передать в президиум! — подхватил армейский капитан. Офицерский караул полагается только при трупе!

— Немедленно! На имя самого этого маньяка! Кто готов подписать?

Не отказался ни один.

— О чем речь? — полюбопытствовал Антон.

— Вы обратили внимание на этих двух холуев, поручик? — рассеченная бровь ротмистра дергалась. — На этих двух блюдолизов, которые ели глазами «их адвокатское отродье»? Если адъютанты намерены и впредь уподобляться лакеям, пусть снимут с себя форму и офицерские погоны! Пишите. И о трупе вставьте непременно!