Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

И толстыми, как корневища, руками он так ударил Мазурина по плечам, что тот покачнулся и засмеялся.

— А и крепок же ты, дядя, — добродушно сказал Мазурин. — И говорил верно: солдатам надо всегда друг за друга держаться — в этом сила наша.

— А что там в России делается? — спросил Рогожин. Глаза его потемнели, он хрустнул пальцами и глубоко вздохнул.

— В тылу плохо, братцы. Все валится. И с каждым днем, видно, будет тяжелее. Бабы и те на фабриках бунтуют. На нас, на фронтовиков, надеются…

Все молчали потупясь, и только Чухрукидзе горько проговорил, точно сам у себя спрашивал:

— За что мы бьемся? Что навоевали?

— Крест деревянный да сапог драный! — сказал Защима. — Мало тебе?

Мазурин слушал солдатские разговоры и уже не думал о той опасности, которой подвергался он сам в случае, если будет обнаружена его подпольная работа. Им овладела одна мысль: надо быть вместе с товарищами, жить с ними одной жизнью, учить их, выводить на верный путь. Ведь придет, непременно придет тот час, когда народ поймет, куда ему надо идти, подымется на вершину высокой горы, лежащей перед ним, и увидит, какая черная ночь осталась позади.

«Ну что же, — подумал он, — если я и погибну, другие увидят новую жизнь, а я свое дело сделаю, не отступлю, не сдамся!»

В первые же дни Мазурин попросил Карцева устроить встречу с Балагиным и Прониным. Они встретились ночью в землянке у Карцева.

Балагин — уральский рабочий, металлист из-под Екатеринбурга. Он был хорошо знаком со Свердловым, работавшим в екатеринбургской большевистской организации, и от него перенял многие полезные навыки подпольной работы. Балагин всегда говорил и действовал не торопясь, обдуманно, отличался удивительной памятью. Пронин был полной ему противоположностью. Он служил старшим писарем в штабе полка и обладал настоящей писарской наружностью: белокурый, голубоглазый, с ухарским хохолком, с напомаженными усиками, чистенький, франтоватый. Таким он ухитрился остаться и на фронте, привез с собой гитару, перевитую красными и голубыми ленточками, играл романсы, и его считали пустым, никчемным человеком. Но под этой наружностью скрывался опытный, закаленный подпольщик, и Мазурин не раз говорил ему:

— Молодец ты, Пронин, умница: лучшей маскировки не придумаешь!

Начальство ценило Пронина за работоспособность, за красивый и четкий почерк. Получая всю корреспонденцию, приходившую в штаб полка, он часто оказывал своим товарищам большие услуги.

Они сидели в землянке, сосредоточенно обсуждая сложившуюся обстановку. Мазурин рассказал о своем последнем аресте.

— Вероятно, прислали обо мне секретную бумагу, — предположил он.

— Мне еще не попадалась, — ответил Пронин. — Но одно скажу тебе, Мазурин: на время притаись. Есть осведомители и среди солдат. Получена инструкция: каждого, кто будет замечен в пропаганде, — под военно-полевой суд. Что могу — я сделаю, но, может быть, бумага о тебе стороной пройдет. Знай только: возьмут — в двадцать четыре часа расстрел. Понял?

Мазурин курил. Карцев с тревогой посмотрел на него.

— Алексей, — глухо сказал он, — остерегись. Ты очень нужный нам человек.

Мазурин помолчал, притушил окурок.

— Связи и инструкции — это я все вам передам, — медленно проговорил он, — на рожон лезть не буду. А только чтоб совсем бросить мне работу — нельзя, не такое время. Беседовать с солдатами пока воздержусь, а встречаться с вами и решать, что надо делать, — буду!

И, улыбнувшись, добавил:

— Тут, может быть, от немецкой пули скорее погибнешь, чем от своей.

— Скоро наступление, — подтвердил Пронин. — Сильно готовятся.

И в самом деле, с каждым днем становилось яснее, что наступление близко. Разведчики по ночам пробирались во вражеское расположение, тщательно изучали его. Опытные артиллерийские и саперные офицеры следили в бинокли и подзорные трубы за неприятелем, отмечали каждое его движение. Все данные, добытые наблюдением и разведкой, наносились на карты, размножались и передавались в штабы дивизий и полков фронта.

Перед русской армией находились мощные позиции, которые германцы и австрийцы строили почти целый год: это был ряд укрепленных полос, находившихся одна от другой на расстоянии нескольких километров; каждая полоса, в свою очередь, состояла из рядов превосходно оборудованных окопов, с блиндажами, убежищами, волчьими ямами, гнездами для пулеметов; все укрепления были связаны многочисленными ходами сообщений; окопы и блиндажи защищались заграждениями из толстой колючей проволоки, с пропущенным через нее электрическим током, с подвешенными бомбами, фугасами и минами.

Украинская весна была в полном расцвете. Высокие тополи зеленели молодыми, нежными листьями, и трава на лугах всходила легко и весело, пестрея первыми цветами. И как ни заняты были солдаты предстоящим наступлением, как ни тревожили их думы о своей судьбе и о своих семьях, все же они не могли оставаться равнодушными к этому празднику обновления природы. В свободное время они грелись на солнце, пряча головы за брустверами (вражеские снайперы дежурили и снимали каждого, кто неосторожно высовывался), а те, кто были в ближнем резерве, мылись в самодельной бане, устроенной в землянке, стирали белье и развешивали его на чем придется. С ближнего болота доносилось протяжное курлыканье недавно прилетевших с юга журавлей, иногда их красивый косяк проносился над окопами, исчезая в синеве неба. Солдаты завистливо следили за журавлями и вздыхали.

— Одним словом — вольная птица, — наставительно говорил Голицын. — Живет без всякого беспокойства — правильно живет!

Защима, любивший его поддразнивать, отвечал безразличным голосом:

— Зачем без всякого беспокойства? Ты гляди, дядя, — они строем летят. Стало быть, есть у них свой журавлиный хфельдфебель, жучит он их, тычет в зад клювом, если что не так сделают, наряды не в очередь дает. А ты — «вольная птица». Эх, дядя!..

Банька, дружок ротного писаря, прибежал с новостью: полк, обучавшийся в ближайшем тылу, через два дня опять должен занять передовые позиции.

Новость расстроила солдат. Рышка, сильно тосковавший по дому, печально сказал:

— А я уж думал, что так пронесет, — бог поможет.

— Он поможет, — скучно заметил Защима. — Бог вроде генерала, а когда ты от генерала хорошее видел? Хотел бы я хоть с одним генералом в окопах посидеть.

— А зачем это тебе? — спросил Голицын. — Ой, мудришь, Защима!

— Как зачем? Ведь нам говорят, что генерал солдату заместо отца, вот я и хочу с отцом вместе побыть.

Дружным смехом ответили солдаты на эти слова. Но Защима обиделся:

— Чего смеетесь? Я без шутки про то говорю…

В поле, с трех сторон прикрытом лесом, происходили последние занятия. Здесь было множество окопов и блиндажей, воспроизводящих австрийские позиции. Васильев проверял учебу, неутомимо ходил по ротам. И вот однажды он заметил Рышку, который, выставив горбом спину, неуклюже полз к блиндажу. Васильев сердито окликнул его.

Сколько уже пробыл на фронте Рышка, а все никак не мог осолдатиться, побороть в себе добротного рязанского мужичка. Он вскочил и, уставившись на полковника безгрешными глазами, как бы затянутыми туманом, сказал:

— Нам, ваше высокоблагородие, было приказано вон к той яме ползти. А земля — она мягкая, парная, ее пахать давно пора.

И сразу сник, растерялся, увидев холодные глаза Васильева, вытянулся, как его учили, и пробормотал:

— Покорнейше простите, ваше высокоблагородие! Обеспамятел… Как землю почуял (он невольно взглянул на левую свою руку, где была зажата горсть земли, и разжал пальцы), так прямо все из ума вон! Покорнейше простите…

— Ротный командир! — позвал Васильев Петрова. — Это кто же у вас такой, разрешите узнать: мужик с пашни или солдат? У него, изволите ли видеть, не окопы, а яма, земля у него парная, и ему эту землю пахать хочется. Черт знает что!

И, повернувшись к Рышке, спросил с раздражением:

— Ты знаешь, почему находишься здесь, на фронте?

— Так точно, знаю. Как призвали меня из ратников, так лихим делом на фронт и послали.

— То есть как это — лихим делом? Да ты русский или нет?

— Не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие. Православные мы, в церковь ходим.

— А если ты русский и на твою родину-мать, вскормившую тебя, напал враг, то разве ты не должен защищать ее, не щадя жизни?

«Допытывается он чего-то от меня? — с тоской подумал Рышка. — Мне бы нужные слова знать…» И вдруг, вспомнив, радостно крикнул:

— За веру, царя и отечество как христолюбивый воин обязан живот свой положить!

Васильева передернуло. Как казенно, заученно выкрикнул эти уставные слова маленький, нескладный солдат. А хотелось, чтобы тот всей душой понял, сколь великую ответственность несет он на себе.