Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Россия послала тебя, меня, всех нас, — глухим от волнения голосом сказал Васильев, кладя руку Рышке на плечо, — оборонить ее от злого врага. Представь себе, что на твой дом напали разбойники, грабят его, отымают последнее добро. Что ж, ты так и смолчал бы им?

— Как же такое — смолчал? — решительно ответил Рышка. «Жалеет он меня, что ли?» — мелькнула у него мысль. — Только, ваше высокоблагородие, — он ласково улыбнулся, — что меня разбойникам грабить! Что им с меня взять — гол как сокол, а всего имущества — вошь на аркане.

«Прост он или хитрит со мной? — Васильев заглянул в глаза Рышке. — А может, прячется от меня, как от чужого?»

— Поговорите с ним потом, Сергей Петрович, — уж не сердясь, сказал он Петрову. — Надо, чтобы солдат видел в нас старшего брата, отца, чтобы мы были близки ему. Очень это важно, очень…

В штабе полка Васильев увидел черноусого, смуглолицего солдата, видимо только что прибывшего, с походным мешком за плечами. Солдат стоял перед писарем и говорил ему:

— Да ведь я в десятой роте служил. Пожалуйста, господин старший унтер-офицер, направьте меня опять туда.

Голос солдата показался Васильеву знакомым. Когда тот при команде «Встать, смирно!» повернулся к нему, он узнал в нем Гилеля Черницкого, тяжело раненного при отступлении из Галиции. Осенью четырнадцатого года Васильев представил его к Георгию и обрадовался, увидев его теперь. Он инстинктивно сделал движение, чтобы пожать Черницкому руку, но рука протянулась к усам, и он погладил их.

— Здравствуй, Черницкий, — приветливо сказал он. — Вылечился?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — радостно и почтительно ответил Черницкий, и глаза его так выразительно скользнули по полковничьим погонам Васильева (когда Черницкий выбыл из строя, Васильев был еще подполковником), что тот довольно улыбнулся.

— Хочешь опять в десятую?

— Сделайте милость, ваше высокоблагородие! Там все старые товарищи.

— Назначь в десятую, — приказал Васильев писарю.

Черницкий побежал так быстро и весело, что встречные солдаты с завистью думали: «Вот счастливый! Наверно, в отпуск поехал».

— Эй, землячки! Где здесь десятая? — спрашивал Черницкий на ходу, но больше руководствовался своим солдатским чутьем. И скоро сам отыскал свою роту.

Из землянки выглянуло чье-то незнакомое лицо, и Черницкий с тревогой подумал, что, может быть, те, кого он ищет, давно уже гниют в братской могиле. Он остановился, охваченный печалью, как вдруг увидел у входа в землянку Голицына, густо заросшего седеющей бородой.

— Голицын! Дядя! Живой? — закричал Черницкий и, обняв ошалевшего Голицына, притиснул к себе, стал целовать в колючие щеки, в прокуренный рот, смеялся и говорил: — Герой ты!.. Герой, дядя! И ничего тебе не делается!..

А Голицын все еще не верил, что это его старый друг Гилель Черницкий, которого он считал давно умершим. Губы его сморщились, и он заплакал басом, всхлипывая и крепко держа Черницкого, точно боясь, что тот убежит от него.

— Гилель… — бормотал он, — родная душа!.. Ты ли это? А я ведь думал…

— Ну, ну, — успокаивал Черницкий и пытливо смотрел на плачущего старого солдата. — Еще постоим за себя… Карцев жив? Мазурин, Рогожин, Чухрукидзе, Защима?

Он нетерпеливо тащил Голицына, и оба, глотая слова, расспрашивали друг друга, смеялись, качали головами. Потом Черницкий целовал Карцева, Рогожина, Защиму, маленького Комарова, глаза у него были влажные, а Голицын, не стесняясь, стряхивал слезы, которые, как капельки чистой росы, скатывались по его бороде. Да, не простое это дело, когда опять встречаются старые боевые друзья, столько времени прослужившие и провоевавшие бок о бок!

— Ну вот и опять сошлись, — радостно говорил Голицын. — А вместе чего нам бояться? От нас смерть убежит!

Защима достал обернутую солдатским сукном фляжку.

— Хорошо, что сберег, — сказал он.

— Ну-у? — уважительно протянул Голицын. — Вон как встречаешь товарища? Хорошо!

— Одной скучно, — засмеялся Черницкий, доставая из вещевого мешка бутылку. — Вот ей подружка. Будь хозяином, дядя!

Толстая свеча, привезенная Черницким, скупо освещала землянку, выхватывая из полумрака солдатские лица. Ждали Мазурина, за которым побежал Комаров, и когда его высокая фигура появилась у входа, Гилель с воплем бросился к нему, перескочив через сидевшего у двери Защиму. Они стиснули друг друга, крепко расцеловались, и Мазурин взволнованно говорил:

— Ну, милый! Ну, дорогой!.. Значит, выкрутился? А я о тебе по госпиталям наводил справки…

— Выкрутился! — счастливым голосом отвечал Черницкий. — Старого солдата и пуля не берет!

В эти дни посланные в разведку Карцев и Чухрукидзе захватили «языка» — австрийского капрала. Его привели к Васильеву. Пленный — разбитной венский житель, краснодеревщик по профессии — желал только одного: спасти свою жизнь. Он с готовностью отвечал на все вопросы, рассказал, что в штабе полка у него есть близкий друг — вице-фельдфебель Линце, по должности шифровальщик, который передал ему, что никакого русского наступления не может быть, так как русские до сих пор не оправились от прошлогоднего разгрома. Командир полка и старшие офицеры уверены, что затишье на русском фронте будет продолжаться до тех пор, пока германцы не расправятся с французами, не дожмут их под Верденом. Потом они ударят на Россию, которую и вынудят заключить сепаратный мир. В доказательство того, что австрийцы не верят в русское наступление, пленный привел факт, только вчера сообщенный ему Линце: в начале следующей недели будет отпразднован день рождения эрцгерцога Фердинанда. Закупаются в большом количестве вина и закуски, повара получили большие заказы. Все уверены, что австрийские позиции неприступны.

Краснодеревщика звали Франц Ежек. Он — из онемеченных чехов, но чешского в нем осталась только фамилия. Это был уже лысеющий человек лет тридцати пяти, с толстыми, лихо закрученными усами, с красным, полнокровным лицом. Васильев смотрел на него изучающим взглядом, и Ежек решил разыграть себя перед русским начальством смелым и честным солдатом. На вопрос Васильева — какие настроения в австрийской армии, он ответил, что хотя солдаты и устали от войны, но готовы выполнить свой долг перед императором и отечеством. Однако Васильев подметил блудливый огонек в выпуклых, с красными прожилками глазах Ежека, уловил дрожание его рук, излишнюю готовность отвечать. Считая, что этот человек выбит из своей привычной колеи, трусит и больше всего хочет, чтобы его оставили в покое, он, словно между прочим, спросил, как ведут себя славяне в австрийской армии. Ежек запальчиво ответил, что славян отправляют больше на итальянский фронт, так как они свиньи и изменники. Но тут же спохватился и елейно добавил, что там славяне лучше воюют, чем на русском фронте…

Приказав увести пленного, Васильев несколько часов подряд просидел над картой, изготовленной им самим. Это была карта всего русского фронта — от Балтийского моря до Карпат. Васильев был прирожденным военным и часто мысленно представлял себя, как бы он действовал, если бы ему пришлось командовать армией или фронтом. Изучая операции как русских, так и союзников (поскольку они были доступны его изучению), он к концу второго года войны имел ясное представление о главном пороке этих операций: полное отсутствие взаимодействия между Западным и Восточным фронтами, что позволяло немцам свободно маневрировать по внутренним операционным линиям, по мере нужды перебрасывая войска с одного фронта на другой.

И сейчас, следя за боями под Верденом, за наступлением австрийцев на итальянском фронте, Васильев думал: теперь самое время союзникам навалиться на Германию сразу на всех фронтах, не давая ей маневрировать резервами, заставляя ее одновременно сражаться на западе и на востоке.

Так думал он. И, думая так, по опыту почти двух лет войны мало надеялся, что все это осуществится.

Подпольное собрание армейских большевиков происходило в заброшенном окопе под вечер. Земля вокруг была разворочена снарядами, кое-где курчавились кучи ржавой колючей проволоки и торчали концы разбитых бревен, служивших настилом для блиндажей. Были приняты все меры предосторожности. Дозорные охраняли подступы к окопу.

Как ни требовали товарищи от Мазурина, чтобы он не присутствовал на этом собрании, зная, какая слежка ведется за ним, он все же решил прийти.

— В случае чего, дозоры известят, и я успею скрыться, — говорил он. — А дело нужное. Увидите — все обойдется хорошо.

Среди собравшихся были Казаков, Балагин, Карцев, Пронин и петроградский рабочий Иванов.

Мазурин привез с собой манифест Цеммервальдской конференции — к рабочим всех воюющих стран, подписанный Лениным. Этот важный документ, перепечатанный на папиросной бумаге, Мазурин прятал в каблуке сапога. В Егорьевске, сидя в одиночке, он колебался, не уничтожить ли его. Ведь если обнаружат — расстрел. Но, подумав, решил рискнуть: этот манифест произведет огромное впечатление на фронте.