Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Скажи, как зовут? Наш он, русский?

Многие встали, надвинулись на Мазурина. Он видел их лица: что-то грозное и решительное было в блестящих глазах женщин.

— Русский. Зовут его — Ленин!

— Ленин!

— Ленин!

— Ленин!.. — много раз пронеслось по комнате.

Мазурин поражался неожиданным вопросам, которые задавали работницы: кто будет вместо царя?.. Кто будет управлять и владеть фабриками?.. Кому пойдет прибыль?.. Куда денут полицию и хозяев?

Кто-то застенчиво спросил:

— Женат он, Ленин-то? И кто жена у него? Детки есть?

…Выходили маленькими группами и в одиночку, Семен Иванович толкнул Мазурина в бок:

— Хорошо получилось. Просто, душевно говорил… Ну, прощай, до завтра.

И сокрушенно добавил, уходя:

— Мне бы на фронте побывать, с солдатами побеседовать.

Мазурин медленно шел по улице. Он думал о своей жизни, о товарищах, и вдруг странное беспокойство овладело им: предчувствие опасности. По старой привычке подпольщика, он весь собрался, насторожился. За ним, по другой стороне улицы, шел какой-то низенький человек. Шпик! Мазурин свернул в первый же переулок, и низенький, уже не скрываясь, побежал за ним.

— Эй, земляк! Минутку! — крикнул он и, обернувшись, махнул кому-то рукой. У него было узкое, лисье лицо, тонкие губы.

«Проследили! — понял Мазурин. — Неужели с первого же дня моего приезда рыщут за мною?» Он старался быть спокойным, даже немного вялым.

Он остановился:

— Что надо?

Шпик посмотрел на торопливо подходившего к нему грузного человека и сказал:

— Прогуляйтесь с нами, кавалер, тут недалече.

Мазурин пошел с ними. Его мало беспокоила собственная судьба. Что могут они сделать солдату, который и так должен ехать на фронт? Он беспокоился о подпольной организации фабрики, о Семене Ивановиче, о Кате. Неужели они провалятся?

Его доставили в полицию. Он прошел грязным коридором, пропитанным запахом карболки, опустился на скамейку в маленькой пустой комнате. Вся обстановка здесь и даже запах чем-то напоминали мертвецкую.

Шпик с лисьим лицом скрылся, а второй уселся против Мазурина и, упершись руками в колени, глядел на него полузакрытыми глазами. Так длилось около двух часов. Эта пытка ожидания и неизвестности была знакома Мазурину. Нет, он не дастся! Мазурин достал махорку, закурил. Оперся спиной о стену, удобно вытянул ноги. Шпик сидел как каменный. Вошел первый. Они заставили его снять сапоги, одежду, белье, ощупали подклейки голенищ. Потом велели одеться и повели к полицейскому, что-то тому шепнули. Полицейский открыл длинным ключом дверь с крошечным решетчатым оконцем.

— Входи.

Первый шпик вежливо посоветовал:

— Отдохни немного, кавалер, скоро вызовут.

Но прошел час, другой, наступила ночь, и Мазурин понял, что никуда его сегодня не вызовут. Лег на голые нары и уснул. Утром и в полдень его тоже не вызвали. Он постучал в дверь, попросил воды.

— И так обойдешься, — ответил вчерашний полицейский. — Не велик барин.

Мазурин понял: перед допросом решили его обессилить. Он опять улегся на нары. Только вечером вызвали на допрос.

В комнате, куда его впустил полицейский, за столом сидел офицер, на стене висел портрет царя. Офицер писал, не поднимая головы, как бы не замечая вошедшего Мазурина.

— Так, — сказал наконец офицер, кладя перо. — Так, — повторил он и посмотрел на Мазурина ласковыми карими глазами. — Тебе что от меня надо?

— Привели, ваше высокоблагородие, — вытягиваясь, сказал Мазурин. — Шел по улице, остановили и… привели.

— Ах, взяли?.. С улицы взяли? — грустно проговорил офицер. — А не лучше ли, братец ты мой, так себя вести, чтобы тебя не надо было брать?.. Так за что же тебя взяли? За какие дела?

И он, как бы в рассеянности, начал листать лежащее перед ним дело.

— Не могу знать, — ответил Мазурин. — Ошибка, верно. Мне завтра в часть являться, на фронт отправляюсь…

Офицер сразу преобразился. Он приподнялся, вдавил ладони в стол, из-под усов блеснул желтый оскал зубов, и он хрипло крикнул:

— Ах, на фронт?! За маршевой ротой спрятаться хочешь? Нет, у нас не спрячешься, шалишь!.. Ты нам прежде о всех своих делишках расскажешь… Ты за каким чертом опять в Егорьевск приехал? Куда ходил? С кем виделся? Мы, братец, тебя еще с мирного времени помним! На фронт попадешь — не беспокойся, но раньше расскажешь — все расскажешь!

И чем больше кричал следователь, тем спокойнее становился Мазурин. «Ну, с таким не страшно, — думал он. — Выкладывай, кричи, а я послушаю, что ты знаешь обо мне».

Офицер неожиданно замолчал и сел. Осмотрел Мазурина с ног до головы, покачал головой.

— Послушай, — мягко сказал он, — ты сам знаешь: теперь война и с вашим братом цацкаться не будут. Мы о тебе все знаем! — Он постучал пальцем по папке. — Все! Если будешь отпираться, — свистящие ноты появились в голосе следователя, — ты на фронт не поедешь, понял? Военно-полевой суд, и в двадцать четыре часа — в расход! Ну, говори!.. И говори, прежде всего, о том, как ты баб с бардыгинской фабрики взбаламутил. Кто мог им, кроме тебя, о Ленине наболтать? Они сегодня у станков орали: солдата, мол, нашего заарестовали, который о Ленине рассказывал… Никакого другого солдата, кроме тебя, не могло быть! Они, чертовки, чуть фабрику не подожгли… Говори! Сейчас же говори, мерзавец!

«Так, значит, они узнали о моем аресте… Так, значит, я недаром говорил с ними!.. — обрадованно подумал Мазурин. — Бунт устроили… Молодцы! Но как же все это случилось, как?»

— Не о чем мне говорить, — спокойно ответил Мазурин и твердо посмотрел в глаза следователю.

Тот улыбнулся, закурил папиросу.

— Заговоришь… У нас заговоришь! И не таких ломали… Эй! Кто там? Уведите его!

После мучительного допроса, длившегося несколько дней, после пытки бессонницей, жаждой (кормили селедкой и не давали воды), после неоднократных угроз расстрела (два раза ночью его водили в мрачный подвал, ставили к стене) Мазурина отправили под конвоем на фронт — в тот полк, где он служил. «Хотят проследить фронтовые связи, узнать, с кем встречаюсь, захватить всю организацию…» — сообразил Мазурин.

Дорогою он упорно размышлял, как ему вести себя. «Надо во что бы то ни стало передать верным товарищам связи и инструкции», — решил он. И тут же подумал, что если его возьмут, то не миновать расстрела. Нет сомнения, что вслед за ним послана секретная бумага.

Но тем не менее он чувствовал себя бодро и, явившись в полк, увидел товарищей, их приветливые глаза, ощутил дружеские пожатия рук, вдохнул знакомый запах прокисших шинелей, кожи, махорки. А когда встретил своих старых друзей, теплая волна радости охватила его, обнимал их, целовал и взволнованно спрашивал:

— Целы? Живы? Ну, здравствуйте… Ишь, прямо медведи, такие мохнатые… И Комаров тут, и Защима… Дядя Голицын, я ж говорил, что тебя ни одна пуля не возьмет!.. Вот я и опять с вами!

Они плотно его окружили, закуривали из его кисета, не спускали с него глаз, рассматривали его долго и прилежно, как дорогую обнову, отыскивая в его облике, в каждом слове следы той мирной, далекой жизни, по которой они так истосковались, представляя ее в мечтах и разговорах много лучше, чем она была в действительности. И Мазурин, посматривая на них, с грустью отмечал, какие глубокие морщины прорезали их лица, какие угрюмые у них глаза.

Карцев уселся рядом с Мазуриным, весело сказал:

— А ты, Алеша, в большие начальники вышел — шутка ли, три нашивки, кресты и медали! Скоро, поди, полком будешь командовать?

Солдаты засмеялись.

— Нет, ему не с руки, — с обычной вялостью проговорил Защима. — У него душа наша, солдатская.

— А что с того, что солдатская? — спросил Мазурин. — Что плохого в том, ежели солдат научится командовать полком? Всякая наука нам нужна, и военная тоже… — Он приподнялся. — Постой, постой, кто это идет? Неужели Чухрукидзе? Вылечился?

Чухрукидзе возвращался из разведки. Высокий, тонкий, с черными усами, загорелым лицом и живыми, горячими глазами, он не был похож на того забитого солдата, каким Мазурин знал его раньше.

— Первый разведчик в полку! — с уважением отозвался о нем Рогожин. — Давеча австрийского офицера на спине приволок. Храбр как черт! Говорят, крест дадут.

Чухрукидзе, узнав Мазурина, широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами:

— Друг, дорогой друг к нам вернулся!

Он как родного обнял Мазурина.

Голицын свернул из мазуринской махорки толстейшую завертку и наставительно заговорил:

— Вот оно — солдатское житье! Самое дорогое в нем то, что солдат своего товарища никогда не продаст. Под одной шинелью спим, одна вошь нас кусает, одной смертью умираем. В бою товарища всегда прикроешь, хотя драться нам, может быть, и незачем. Солдату на войне товарищ дороже отца-матери, он его от смерти убережет, последним куском с ним поделится. Верно я говорю, Мазурин?