Персона - Максим Жирардо

– Это такая средневековая пытка, когда жертве сначала делали на коже надрезы, а потом сажали в кадку с водой так, чтобы наверху торчала одна голова. Потом целыми днями кормили, не давая умереть. Со временем экскременты смешивались с водой, образуя месиво, от которого у несчастного воспалялись раны. Затем к пирушке подключались насекомые, сжиравшие его живьем, пока у него гнило все тело.

– Но это омерзительно! – ответил комиссар, которого объяснение сотрудницы повергло в растерянность.

– Да, в те времена это считалось одной из самых страшных пыток.

– И сколько человеку требовалось времени, чтобы умереть?

– В письменных свидетельствах той эпохи говорится о нескольких днях и даже неделях.

– Я даже представить не могу, что чувствует такой человек.

– Цель сводится к тому, чтобы довести разложение и боль до невыносимого уровня, – подлила масла в огонь Марион. – Насильное кормление и тепло призваны немного ускорить процесс. Представь себе человека, который изо дня в день чувствует, как разлагается его тело. Он видит, как его жрут черви, чувствует, как мертвеют гангреной раны, догадывается, что у него разрушается каждый орган. Наблюдать вживую гниение собственного организма – и в самом деле наказание немыслимое. Впрочем, если это наш «мститель», то здесь кое-чего не хватает.

– Ты имеешь в виду маску? – спросил Фрэнк, все еще не в состоянии прийти в себя от представшего его взору ужаса.

– Да.

– И правда, странно.

От садизма, с которым эту жертву предали смерти, у Фрэнка опять сорвало психологическую защиту, которую он считал прочной. Даже Ванно, и тот потерял дар речи, когда он вошел в дом 36 на набережной Орфевр и представил ему свой рапорт. Не кричал, не ругался, не сыпал угрозами в адрес комиссара или кого другого за то, что они вовремя не арестовали злодея. На него в мгновение ока вдруг напала немота. Он тоже не смог сохранить безопасную дистанцию между потрясением и чувством сострадания к телу неизвестной жертвы, превратившейся в воплощение ужаса в чистом виде.

После обнаружения трупа далее следовало установить его личность. Чтобы максимально ускорить этот процесс, Фрэнк задействовал все научно-технические ресурсы. В глубине души он, помимо своей воли, считал, что и так ее знает. Ее имя ему постоянно сообщал в крике инстинкт. Если хорошенько поразмыслить, то оно ворвалось в его мысли еще до того, как он вошел в тот зал на станции Сен-Мартен. Комиссар никому об этом не говорил, хотя и знал, что Лоране одолевает такое же предчувствие. Он увидел это в ее взгляде, когда спустился. Рапорт об идентификации трупа они получили через двадцать четыре часа. Для скелета, на котором осталось несколько обрывков плоти, настоящий подвиг. Фрэнк собрал свою команду и позвал Эльгу, считая, что она, имея к делу непосредственное отношение, вполне заслуживает знать, к чему их привела ее почтовая открытка. Как только все собрались, он открыл папку и показал имя. Все удивились, причем Эльга больше остальных. Все, кроме Лоране и Фрэнка, обменявшихся многозначительным взглядом. Слишком уж много противоречащих сигналов поступало им во время этой облавы. Слишком много для того, чтобы охотничий инстинкт каждого из них ничего не заметил. К несчастью, и он, и она не стали тратить время на то, чтобы поразмыслить об этих крохотных звоночках, которые в день, когда на них снизошло откровение, вызвали в их душах не столько ошеломление, сколько угрызения совести.

Определять человеческую натуру его научила мать. Аутизм обострял до предела ее внимательное отношение к любым деталям поз, интонаций, рефлексов и нервных подергиваний, присущих каждой живой душе. Теперь Фрэнк мог в общих чертах отнести человека к тому или иному типу индивидуальности по рукопожатию, приветственной фразе или манере стоять в очереди. Когда он пришел к Жюльет, в дом 21 на улице Коленкур, ему, чтобы получить те самые противоречащие сигналы, хватило нескольких минут. Прикрываясь невероятным самообладанием и спокойствием, девушка таила в себе что-то другое. Его инстинкт был категоричен, подсказывая ему, что в ее поведении недоставало какого-то важного элемента. Теперь он знал, что она присвоила себе чужую личность. Что же касается недостающего элемента, то это был страх. Она ни на миг, даже возражая, что поздний визит полиции вселяет в нее чувство тревоги, не выказала настоящего, зримого, осязаемого страха – он не промелькнул ни в ее взгляде, ни на лице, ни в душе, ни в движениях рук. Фрэнк эту интуитивную идею сразу отверг. У него не было ни достаточных доказательств, ни оснований ее в действительности рассматривать. Сознание от нее отгородилось, а разум дал яростный бой. В тот день он не прислушался к своему инстинкту. Посыл показался ему слишком нелогичным, он забыл, насколько были важны правила его матери. Смог бы он спасти чужую жизнь, если бы в тот вечер принял на веру иррациональное? Ответа на этот вопрос он не получит никогда. Но Фрэнк знал, что тот будет преследовать его до последнего вздоха.

«Палач с масками» занялся Калем Доу и продемонстрировал все, что скрывалось в его гнилой душе. Для Фрэнка наступило время опять погрузиться в расследование, начав все с самого начала. Теперь Доу больше не был его идеальным подозреваемым, центром притяжения всей его команды. Он превратился в последнюю жертву из пятерки, собравшейся на той фотографии в Канне. Филипп Сильва, Виржини Дебассен, Тифен Багдатис, Жюльет Ришар и Каль Доу – всех либо страшно искалечили, либо убили, всех постигла роковая судьба. На все элементы теперь следовало посмотреть совсем под другим углом. Сейчас Фрэнку надо было искать не мужчину за сорок, а молодую женщину, разменявшую третий десяток. Отныне ему предстояло найти не извращенца-нарцисса с садистскими наклонностями, но преступницу, укравшую личность у девушки, обладавшей удивительным физическим сходством с ней.

Глава 37

Задеть в моей душе человеческие струнки до такой степени, чтобы я могла ощущать эмоции, может не только мама, но и Том. Он пришел даже не в гнев, а в самую страшную ярость. В такие моменты ему не под силу себя контролировать. Когда я рассказала ему, что сделала, он меня чуть не ударил, но, к счастью, все же этого не сделал. Не знаю, как я на это отреагировала бы. Папа никогда меня не бил. Том просто кричал и крушил все, что попадалось под руку. Жертвой его злости стал даже телефон. Он схватил его и швырнул о пол с такой силой и остервенением, которых я раньше за ним не замечала. Я осталась бесстрастно сидеть на стуле, не обращая на него никакого внимания,