Горы дышат огнем - Веселин Андреев

— Оставь ты этих гадов! Я тебе говорю о селе. Нигде нас так не встречали, как в Смолско. Такое только в песне можно услышать! — И Гошо слегка покраснел: его всегда влечет к поэзии.

— Хватит вам тявкать, львы-титаны! — привычно машет рукой Стефчо, и верхняя губа его дрожит от смеха. — Продолжаем. Бери слово и говори!

Собрание ненадолго прервалось: Стефчо давал Мустафе и Тошке распоряжения в отношении Кочана — бай Герго Микова, ятака из Лопян. Стефчо сидит на нарах, поджав под себя одну ногу. Другой разгребает землю и время от времени говорит:

— Подожди-ка, подожди, давай посмотрим...

При этом он всегда режет воздух ладонью. Рядом с ним сидит Коце, обеими руками обхватив колени и опершись о них острым подбородком. Коце внимательно слушает. Бойцы прилегли на нары: кто — на спине, кто — на боку. Караджа, Здравко, Данчо примостились на чурбаках возле печки. Рядом, на нижних нарах, сидят Лена, Бойко и Соня. Иногда они ссорятся по пустякам, но сейчас же мирятся. У выхода бай Горан сворачивает огромную цигарку, Брайко нетерпеливо ходит взад-вперед. Картина постоянно меняется: кто-то отворачивается и растирает затекшую ногу, кто-то встает, чтобы размяться. Все возбуждены, людям не сидится. Все это не похоже на обычное собрание.

Наши собрания... Все равно, партийные, ремсистские или общие. Они проходили очень оживленно. Каждый принимал в них самое активное участие и чувствовал себя творцом, равноправным и нужным участником нашего великого дела. Вместе, вслух обдумывали мы все, что составляло нашу жизнь, — от разгрома фашистов до распределения кожи на ботинки.

Не подумайте, что каждый, как дипломат, выбирал выражения... Или что не было личных выпадов! И несправедливых обвинений!..

Дисциплина и свобода, однако, замечательно сосуществовали. Свобода требовала от нас быть справедливыми, и это было самым серьезным ограничением и залогом настоящей дисциплины.

Если и наблюдалось какое-то неравенство, то оно касалось не прав, а обязанностей: на долю командира их приходилось больше.

Это были собрания уже сформировавшихся людей: здесь никогда не звучали унылые или враждебные выступления.

Наши собрания — размышления, откровенные разговоры, творческое сотрудничество, наша сила.

Разбор боевой операции в Смолско был в самом разгаре.

Я знал это село, знал, как бы поступил каждый из нас, а товарищи так живо рассказывали обо всем, даже изображали в лицах, что я невольно почувствовал себя участником этих событий. Да, только почувствовал. Мы договорились со Стефчо, что он будет предупреждать нас о каждой боевой операции, чтобы мы могли принять в ней участие. А тут обходим мы как-то со Стоянчо села и вдруг слышим новость: партизаны заняли Смолско! «Это не по-товарищески!» — подумали мы и отправились к своей землянке. Стефчо сказал лишь: «Так надо было» — и заверил, что хотя фашизм и загнивает, но пока еще не уничтожен, что у нас еще будет возможность показать свою храбрость.

...От Биноклева ущелья чету повел Ангел, мирковский ятак. Он настоятельно просился в отряд, однако в селе он был намного нужнее. (Помню, случалось и так: товарищи, которых мы звали в горы, отвечали нам озабоченно: «А здесь кто останется?» Позже они твердили: «Сколько раз я просился в отряд!» «Нет, — говорили мне партизаны, — ты наша опора здесь»!» Вот как бывало, друг!..) В этот момент Ангел испытывал большое удовлетворение и уверенно вел чету через Шаваркорию, по крутым тропинкам через дубняк прямо к селу. Он хотел побывать с нами и в селе, а потом уйти с четой, но понял: нельзя.

Далеко еще до рассвета. Глухую тишину нарушал лишь изредка крик петуха. Пронизывающая, холодная мгла. Бойцы залегли у каменной ограды села. Уточняется пароль, место сбора. Шесть бойцов штурмовой группы исчезают в темноте.

Мильо, Гошо и Данчо заходят в какой-то дом. Там крестьянин, его жена и маленький ребенок. Оправившись от испуга, хозяин рассказывает им все, что знает. Штурмовая группа выходит на базарную площадь. Глаза бойцов слезятся от напряжения. Они слышат, как бьются их сердца.

Когда уже окружили здание общинного управления, неожиданно появилась какая-то женщина с фонарем и закричала: «Стойко, не открывай дверь!» Стойко, ее сын, не понял и открыл. В этот момент крик женщины перешел в тонкий визг: крепкая рука зажала ей рот. Не успели мы войти, как Стойко рухнул на пол. Чего не бывает с сонным человеком! Потребовалось определенное время, чтобы к нему вернулся дар речи.

Это был единственный воин. Он дежурил у телефона. Пустыми оказались канцелярия, кабинет старосты, комната секретаря — сборщика налогов. Чета, оставив засаду на дорогах, ведущих к Байлову и Петричу, вошла в село. Началась обычная работа. Стойко пришел в себя и старательно помогал нам. Так называемые охотники — всякий сброд, который власти бросали против нас, ушли в Мирково. Полицейский спал у себя дома. Спали и те, кто был нам нужен. Стойко показывал дорогу. Наши парные патрули исчезали и вскоре возвращались, ведя арестованных. В здании управления, будто на срочное задание, собрались жандарм, полевой сторож, лесник, некоторые из наиболее влиятельных селян. Они не переставали бормотать, что, дескать, никакого сопротивления не оказали... Пришел и староста, плотный мужчина лет сорока. Такого раньше не было: он спокойно, за руку поздоровался с командиром и комиссаром, будто те пришли к нему в гости, и жестом руки пригласил их сесть.

— Милости просим, господа! Вас, конечно, интересуют секретные документы? — И открыл сейф.

Тошко, расторопный паренек, которому не было, пожалуй, еще и восемнадцати, большой энтузиаст, взахлеб рассказывал потом, как они с Колкой арестовывали старосту:

— Входим, щелкнули затворами винтовок: «Руки вверх!» А он: «А, хорошо. Я знал, что вы придете. Должна же и до нас дойти очередь». И отдает свой пистолет.

Этот староста подписал чистые бланки, приложил к ним печать, и потом мы изготовили удостоверения личности для наших людей...

Коце сортировал документы, куча у сейфа росла. Деньги мы оставили — это была плата за реквизированное имущество. На пишущей машинке будем отстукивать листовки, а из ружьишка — стрелять по жандармам.

Село занято, но оно еще не стало нашим. Оно молчало. Может, это молчание враждебно? Вряд ли нам окажут теперь сопротивление, но нас могут встретить с безразличием или скрытой ненавистью... Веришь, что этого не будет, и все-таки, пока не увидишь лиц людей...

Они уже идут. Молва опережает глашатая, который торжественно бьет в барабан и напевным речитативом зовет селян на собрание, где будут выступать дорогие гости, партизаны.

—