Соловей - Кристин Ханна

Поцелуй получился грустным напоминанием о том, что когда-то между ними было. Она дрожала, пока он ее раздевал. Она заметила красные шрамы у него на спине и груди и неровный, страшный шрам во всю левую руку.

Она знала, что Антуан не ударит ее, не сделает ей больно, и все равно боялась.

– Что такое, Вианна? – спросил он, отстранившись.

Она бросила взгляд на постель, их постель, но могла думать только о том. О фон Рихтере.

– П -пока тебя не было…

– Нам надо об этом поговорить?

Она хотела во всем признаться, расплакаться, чтобы он утешил ее и сказал, что все будет хорошо. Но как же Антуан? Он прошел через ад. Это она видела. Шрамы на груди и спине выглядели как следы от кнута.

Он любил ее. Это она тоже видела и чувствовала.

Но он же мужчина. Если она признается, что ее изнасиловали – и что у нее ребенок от другого, – ему это не даст покоя. Со временем он начнет спрашивать себя – не могла ли она остановить фон Рихтера? А позже будет подозревать, что, может быть, ей вовсе и не хотелось его останавливать.

Вот так. Она могла рассказать ему о Беке, и даже что убила его, но никогда не расскажет, что ее изнасиловали. Ребенок родится раньше срока. На месяц раньше – такое случается.

И все равно со временем тайна может разрушить их жизнь.

– Я могла бы рассказать тебе обо всем, – тихо произнесла Вианна. Она плакала, плакала от стыда, горя и любви. Больше всего от любви. – Про немцев, которые тут жили, и как было тяжело, как мы едва выжили, и как Сара умерла у меня на руках, и как отважно держалась Рашель, когда ее загнали в вагон, и я пообещала сберечь Ари. И как погиб отец, а Изабель арестовали и депортировали… но ты и так все знаешь. (Прости меня, Господи.) Но, может, и не надо об этом говорить. Может… – она коснулась пальцами шрама, изуродовавшего его левый бицепс. – Может, лучше просто забыть о прошлом и жить дальше.

Он поцеловал ее.

– Я люблю тебя, Вианна.

Она закрыла глаза и ответила на поцелуй, ожидая, что ее тело оживет от его прикосновений. Но когда она скользнула под него и их тела слились, как сливались столько раз в прошлом, она не почувствовала ничего.

– Я тоже люблю тебя, Антуан. – Она изо всех сил старалась не плакать.

Холодная ноябрьская ночь. Антуан дома уже больше двух месяцев.

От Изабель никаких вестей.

Вианна не могла уснуть. Она лежала рядом с мужем, слушая его тихое похрапывание. Раньше оно ей не мешало, но теперь не давало покоя.

Нет.

Это неправда.

Она повернулась на бок, посмотрела на мужа. В лунном свете лежал незнакомец: худое, острое лицо, седой, хотя ему всего тридцать пять. Она выскользнула из кровати и накрыла мужа стеганым покрывалом, доставшимся еще от бабушки.

Накинула халат и сошла вниз, где бродила из комнаты в комнату в поисках – чего? Своей прошлой жизни, любви к родному человеку, которую она, кажется, потеряла.

Все было не так. Они как чужие. И он тоже это чувствовал.

Она взяла плед в гостиной, завернулась в него и вышла на улицу.

Над разбомбленными полями висела полная луна. Светлые пятна лежали на земле между яблонями. Она подошла к одному из деревьев. Над головой нависала почерневшая мертвая ветка. Ветка, увешенная полосками ткани, обрывками кружев и нитями.

Повязывая их, Вианна наивно полагала, что важнее всего – остаться в живых, только это имеет значение. Дверь за спиной скрипнула. Она почувствовала, что муж рядом.

– Вианна, – шепнул он, обнимая ее сзади. Но Вианна не могла отвести глаз от первой ленточки, появившейся на этом дереве. Для Антуана. Кусок ткани выцвел, обтрепался – прямо как они.

Пора. Больше ждать нельзя. Живот уже растет.

Она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза:

– Антуан.

– Я люблю тебя, Вианна.

Она глубоко вдохнула и выпалила:

– У меня будет ребенок.

Он замер. Долго соображал, прежде чем сумел собраться с мыслями.

– Что? Как? Когда?

Она смотрела на него, вспоминая, как близки они становились прежде, узнав о беременности, как радовались ей.

– Уже почти два месяца. Это, наверное, произошло… в первую ночь после твоего возвращения.

В его глазах она видела все сразу: удивление, тревогу, участие, недоверие и, наконец, радость.

– Я знаю, чего ты боишься, но не тревожься, Ви. Этого мы не потеряем. После всего, что мы пережили, – это чудо.

Слезы щипали глаза. Она попыталась улыбнуться, но чувство вины душило ее.

– Ты через многое прошла…

– Все прошли.

– Значит, давай попробуем поверить в чудо.

Может, так он пытался сказать, что знает правду? Или, по крайней мере, подозревает? И что он скажет, когда ребенок родится раньше срока?

– Что… что ты имеешь в виду?

Она видела, что и его глаза блестят от слез.

– Забудь о прошлом, Ви. Важно настоящее. Мы всегда будем любить друг друга. Мы же поклялись, еще когда нам было по четырнадцать лет. У пруда, где я тебя поцеловал в первый раз, помнишь?

– Помню.

Ей с ним повезло. Неудивительно, что она в него влюбилась. И она найдет дорогу обратно к нему, а он – к ней.

– Этот ребенок будет нашим новым началом.

– Поцелуй меня, – прошептала она. – Помоги мне забыть.

– Нам надо не забыть, родная, – сказал он, целуя ее. – А вспомнить.

Тридцать шесть

В феврале 1945-го снег накрыл груду тел, сваленных у недавно построенного крематория. Из труб валил зловонный черный дым.

Изабель стояла, дрожа, на своем месте в строю. Шла утренняя Appell – перекличка. От холода болело в груди, ресницы заиндевели, а пальцы на руках и ногах пылали огнем.

Она ждала конца переклички, но свистка все не было.

Валил снег. Некоторые женщины в строю начали кашлять. Одна упала лицом в грязное снежное месиво и не встала. Дул холодный, пронизывающий ветер.

Вдоль строя на лошади прогарцевал эсэсовец, внимательно разглядывая пленниц одну за другой: остриженные волосы, укусы блох, посиневшие, отмороженные пальцы и повязки, определяющие их как евреек, лесбиянок или политзаключенных. Где-то вдалеке взрывались бомбы, словно за горизонтом грохотала гроза.

Офицер то и дело указывал на одну из женщин, и ее немедленно вытягивали из строя.

Он ткнул пальцем в Изабель, и ее тоже куда-то потащили.

Отряд эсэсовцев окружил тех, кого отобрали, их построили в две колоны. Раздался громкий свисток и крики:

– Schnell! Eins! Zwei! Drei!

Изабель маршировала вместе с остальными. Легкие горели, ступни ныли. Мишлин шагала рядом.

Они прошли примерно милю от ограды лагеря, когда мимо прогрохотал грузовик, кузов которого был завален голыми трупами.

Мишлин споткнулась. Изабель поддержала ее, не дала упасть.

Они продолжали идти, пока наконец не остановились на заснеженном поле, укрытом пеленой тумана.

Женщин снова разделили. Изабель отогнали в группу Nacht und Nebel, политзаключенных, отдельно от Мишлин.

Немцы орали и указывали на что-то.

Женщина, стоявшая рядом с Изабель, пронзительно закричала, когда увидела, что им предстоит. Дорожные работы.

– Не надо, – попыталась утихомирить ее Изабель, но дубинка уже врезалась в голову несчастной.

Изабель стояла, тупо глядя перед собой, как рабочая лошадь, пока немцы надевали на нее кожаную упряжь и затягивали ремни на поясе. Она была связана с одиннадцатью другими пленницами, локоть к локтю. Они должны тащить каменный каток размером с автомобиль.

Изабель попыталась сделать шаг – безуспешно. Щелкнул хлыст, по спине разлилась жгучая боль. Она вцепилась в ремни, поднатужилась и все же шагнула. Все они устали до полусмерти. Сил не было совсем, а ноги, казалось, примерзли к стылой земле. Но нужно двигаться, иначе их запорют до смерти. Изабель наклонилась вперед, изо всех сил напряглась. Лямки врезались в грудь. Одна из женщин споткнулась, упала; остальные продолжали тянуть. Кожаные ремни заскрипели, и каменное колесо сдвинулось с места.

Они тянули и тянули, превращая заснеженную землю в дорогу. Остальные женщины расчищали путь лопатами.

Охранники сидели у костров, разговаривали и смеялись.

Шаг.

Шаг.

Шаг.

Думать сил не хватало. Ни о холоде, ни о голоде, ни о жажде, ни о блохах и вшах. Ни о нормальной жизни. Последнее – хуже всего. Стоит замечтаться хоть на миг, и обязательно споткнешься, а это – кнут, или дубинка, или того хуже.

Шаг.

Продолжать идти.

Ноги не выдержали. Она упала. Соседка потянулась помочь ей. Изабель схватила синюю от холода руку онемевшими пальцами и встала. Сжав зубы, сделала еще один полный боли шаг. И еще.

Сирена прозвучала, как обычно, задолго до рассвета, в полчетвертого. Изабель спала, как и ее девять соседок, во всей одежде, какая имелась, – не подходящие по размеру ботинки, белье и мешковатая полосатая роба с номером на рукаве. Одежда, впрочем, не защищала от холода. Изабель старалась подбодрить соседок, напомнить им, что нужно быть сильными, но сама слабела с каждым днем. Зима была кошмаром. Умирали все; одни быстро – от тифа или побоев, другие медленно, от голода и холода, но умирали все.