Соловей - Кристин Ханна

Очнулась она от того, что грузовик не двигался. Откуда-то донесся свисток.

Полог откинули, и в кузов ворвался свет, столь яркий, что Изабель различала лишь силуэты.

– Schnell, schnell!

Ее выволкли из кузова как мешок с мусором. У платформы стояли четыре вагона для перевозки скота. Три были закрыты. В четвертый загоняли женщин и детей. Шум стоял оглушительный – крики, плач, лай собак, команды солдат, свистки, пыхтение паровоза.

Немец поволок Изабель через толпу к вагону, подталкивая прикладом, стоило ей замешкасться хоть на миг.

Ее швырнули в вагон. Она не упала только потому, что люди стояли, прижавшись друг к другу. И число их росло, в вагон запихивали все новых и новых женщин – рыдающих, прижимающих к себе детей.

Окна забраны железными решетками. В углу, недалеко от себя, Изабель увидела бочку.

Вода.

Превозмогая боль, протолкалась через толпу плачущих женщин, вопящих детей. У самой бочки стояла, решительно скрестив руки на груди, женщина с седыми, закрытыми черной косынкой волосами.

Лицо мадам Бабино исказила желтозубая улыбка. Изабель чуть не разрыдалась от радости.

– Мадам Бабино.

– Называй уж меня Мишлин. – Она коснулась покрытого кровоподтеками лица Изабель: – Что они с тобой сделали?

– Все, что смогли.

– Вот уж не думаю. – Мишлин кивнула на бочку, до краев полную грязно-серой воды, которая то и дело плескала через край: вагон ходил ходуном из-за шевелящейся человеческой массы. К бочке был прицеплен треснутый деревянный черпак. – Попей, пока есть.

Изабель зачерпнула грязной воды. Ее чуть не вывернуло от мерзкого запаха, но она все же заставила себя сделать глоток. Выпила, передала ковшик Мишлин, та допила и вытерла губы рукавом.

– Плохо будет, – сказала Мишлин.

– Прости, что втянула тебя.

– Ни во что ты меня не втягивала, Жюльет. Я сама все решила.

Снова прозвучал свисток, и двери вагона задвинулись. Воцарилась темнота. Грохнул засов. Поезд резко дернулся и тронулся с места. Люди повалились друг на друга. Младенцы заорали еще истошнее, дети постарше завыли. Кто-то уже обмочился, и вонь перебивала даже смрад пота и страха.

Мишлин обняла Изабель за плечи, женщины забрались на охапку сена в углу.

– Меня зовут Изабель Россиньоль, – тихо сказала Изабель. Если она умрет в этом поезде, пусть хоть кто-нибудь знает, кто она такая.

Мишлин вздохнула:

– Дочка Жюльена и Мадлен.

– Ты с самого начала знала?

– Да. У тебя глаза отца и темперамент матери.

– Его казнили. Он назвался Соловьем.

Мишлин взяла ее за руку:

– Ну конечно. Когда-нибудь, когда сама станешь матерью, ты поймешь его. Мне поначалу казалось, что твои родители друг другу не подходят – тихий, интеллигентный Жюльен и живая, бойкая девчонка с шилом в заднице. Ничего общего. Теперь-то я знаю, что с любовью часто так бывает. Война его сломала, война. Как папиросу, пополам. Не починишь. А мать твоя так старалась ему помочь. Изо всех сил.

– Когда она умерла…

– Знаю. Вместо того чтобы разобраться с собой, он начал пить и испортил все окончательно, совсем ничего от него прежнего не осталось. – Мишлин вздохнула. – Не у всех историй счастливый конец. Даже у историй про любовь. Особенно у историй про любовь.

Поезд часто останавливался, в вагон загоняли еще женщин и детей. Иногда он не двигался, пережидая бомбежки. Женщины сидели и стояли по очереди, помогая друг другу. Вода закончилась быстро, а ведро, приспособленное под уборную, переполнилось и заливало все вокруг. Каждый раз, когда поезд замедлял ход, Изабель пробиралась к боковой стенке вагона, выглядывала через щели наружу и пыталась понять, где они, но видела только солдат, и собак, и женщин, которых гнали точно скот. Люди царапали свои имена на клочках бумаги или ткани, проталкивали их через щели наружу в последней надежде, что их кто-нибудь запомнит.

Ко второму дню все так измучились, иссохли от жажды, что сидели молча, берегли силы. Жара в вагоне стояла невыносимая.

Ты должна бояться.

Это ведь Гаэтон ее предупреждал?

Тогда Изабель его не поняла. Теперь понимала. Она считала себя неуязвимой.

Повела бы себя иначе, если бы знала?

– Ни за что, – прошептала она в темноту.

Она повторила бы каждый свой шаг.

Еще не конец. Надо помнить об этом. Каждый день – шанс на спасение. Не сдаваться. Никогда не сдаваться.

Поезд в очередной раз остановился. Глаза слипались, тело затекло, ушибы все еще болели. Снаружи донеслись голоса, лай. Свисток.

– Проснись, Мишлин. – Изабель нежно коснулась плеча подруги.

Мишлин подняла голову.

Еще семьдесят человек – все, кто были в вагоне, женщины и дети, – медленно просыпались. Женщины инстинктивно жались друг к другу.

Изабель поморщилась от боли в истерзанных тесными башмаками ступнях. Она крепко держалась за холодную ладонь Мишлин.

Огромные двери вагона с грохотом отъехали в стороны. Яркое солнце ослепило. Сквозь пелену Изабель различила черные мундиры эсэсовцев. Они держали рвущихся с поводков, остервенело лающих псов.

Слезать, выходить, строиться.

Женщины помогали друг другу спуститься. Изабель выбралась из вагона, держась за руку Мишлин.

И сразу же получила удар прикладом по голове – такой силы, что упала на колени.

– Вставай, – потянула ее за руку одна из женщин. – Надо.

Изабель позволила себя поднять. Голова кружилась, и она оперлась на соседку. С другой стороны ее поддержала Мишлин.

Слева просвистел кнут, рассекая кому-то щеку. Женщина вскрикнула, схватилась за лицо. Между пальцами заструилась кровь, но женщина не замедлила шаг.

Они выстроились в неровную колонну, и их погнали по разбитой дороге к воротам, затянутым колючей проволокой. Над воротами нависала караульная вышка.

За воротами Изабель разглядела сотни – нет, тысячи – женщин, скользивших, будто призраки, в сером жарком мареве. Изможденные, с запавшими глазами и мертвенно-серыми неподвижными лицами, с редкими волосами, все в мешковатых грязных робах. Некоторые босиком. Только женщины и дети, мужчин не было, ни одного.

За воротами сразу от вышки тянулись бараки.

В пыли лежала мертвая женщина. Изабель, словно в забытьи, переступила через тело. В голове только одна мысль – не останавливаться. Одна из замешкавшихся женщин получила удар такой силы, что уже не поднялась с земли.

Солдаты выхватывали у них из рук пожитки, вырывали серьги из ушей, срывали с пальцев обручальные кольца. Когда ничего ценного не осталось, их завели в помещение, где уже собралась потная толпа. Какая-то тетка пихнула Изабель в сторону. Она не успела сообразить, что происходит, как ее раздели догола – как и прочих. Грубые руки царапали кожу. Изабель обрили – везде, включая лобок, – грубо, не обращая внимания на порезы.

Schnell!

Изабель жалась в толпе обритых, голых женщин. Ступни горели, голова гудела от ударов. Их снова погнали, в другое здание.

Она вспоминала, что слышала от сотрудников М19 и по радио о том, как евреев травят газом в концлагерях.

Когда их завели в огромное помещение с душевыми воронками по стенам, Изабель запаниковала.

Она стояла под одной из труб и вся дрожала. Даже сквозь крики и лай она слышала гудение в стенах. Что-то приближалось по этим трубам.

Вот оно.

Двери захлопнулись.

Из воронок хлынула ледяная вода. Впрочем, все закончилось почти сразу, и их погнали дальше. Даже не пытаясь прикрыться, Изабель брела в толпе. Одна за другой женщины проходили санобработку. Изабель выдали бесформенную полосатую робу, пару грязных мужских трусов и два левых ботинка без шнурков.

Их завели в похожее на амбар здание, где плотными рядами тянулись деревянные нары. Она забралась на одни из них, вместе с еще девятью женщинами, медленно оделась, глядя на серый деревянный каркас над головой.

– Мишлин? – прошептала она.

– Я здесь, Изабель, – отозвалась подруга с верхних нар.

Изабель слишком устала, чтобы говорить. Снаружи доносились удары, щелканье хлыстов и крики несчастных, двигавшихся слишком медленно.

– Добро пожаловать в Равенсбрюк, – сказала одна из соседок.

Изабель почувствовала, как костлявое бедро соседки прижимается к ней.

Она закрыла глаза и постаралась отстраниться, игнорировать звуки, запахи и свой страх.

Выжить.

Остаться. В живых.

Тридцать пять

Август.

Вианна лежала, стараясь не дышать. В жаркой темноте спальни на втором этаже – ее спальни, их с Антуаном, – любой шорох звучал оглушительно. Она услышала, как протестующе заскрипели пружины, когда фон Рихтер перекатился на свою сторону. Дождалась его храпа, отодвинулась на самый край кровати, откинула влажную простыню.

За последние несколько месяцев Вианна познала боль, стыд и унижение. И познала, каково это – выживать. Научилась распознавать настроение фон Рихтера, держаться подальше от него, не издавать лишних звуков. Иногда, если удавалось все сделать правильно, он едва ее замечал. Только в неудачные дни, когда он возвращался домой уже в дурном настроении, ей грозила опасность. Как вчера вечером.