Соловей - Кристин Ханна

Изабель уже несколько недель мучила лихорадка, но, к счастью, не настолько сильная, чтобы ее отправили в госпитальный блок. На прошлой неделе ее избили так, что на работе она потеряла сознание, после чего ее избили еще раз – и снова до потери сознания. Тело, весившее не больше восьмидесяти фунтов, было все в незаживающих язвах.

Равенсбрюк всегда был страшным местом, но сейчас, в марте 1945-го, обратился в истиинный ад. Сотни женщин были уничтожены, уморены в газовых камерах или забиты до смерти только за последний месяц. В живых остались лишь Verfugbaren – «непригодные», больные, старые или увечные – и женщины Nacht und Nebel, «Ночи и Тумана», политзаключенные вроде Изабель и Мишлин. Женщины Сопротивления. По слухам, немцы боялись отправлять их в газовые камеры, ведь война повернула вспять.

– Ты справишься.

Изабель поняла, что раскачивается из стороны в сторону.

Мишлин Бабино улыбнулась усталой, но ободряющей улыбкой:

– Не плачь.

– Я не плачу, – отозвалась Изабель.

Они знали, что те, кто плачет по ночам, до утра обычно не доживают. Тоска и боль были постоянными спутницами, от них не избавиться. Но сдаваться нельзя. Ни на миг.

Здесь Изабель сражалась единственным оставшимся ей способом – помогая другим заключенным. В этом аду у них не было ничего, кроме друг друга. По вечерам они садились на нарах тесным кружком. Разговаривали шепотом, тихо пели, пытаясь удержать в памяти себя прежних, из исчезнувшей жизни. За девять месяцев, что Изабель пробыла в лагере, она нашла и потеряла немало друзей, и не сосчитать.

Она устала, так устала, и ей было так больно.

Пневмония, почти наверняка. И тиф. Она тихо кашляла, работала и старалась не привлекать внимания. Меньше всего она хотела оказаться в «палатке» – маленьком домике с брезентовыми стенами, куда сгоняли всех «тяжелых». Там умирали.

– Живи, – приказала себе Изабель.

Мишлин кивнула.

Они должны выжить. Сейчас – больше чем когда-либо. На прошлой неделе прибыли новые заключенные, а с ними и новости: русские вошли в Германию, добивая остатки немецкой армии. Аушвиц уже освободили. Союзники одерживали одну победу за другой на Западном фронте.

Война близилась к концу. И нужно дотерпеть совсем малость, до победы и освобождения Франции.

Свисток.

Толпа заключенных из женщин и немногих детей затихла. Перед ними расхаживали трое эсэсовцев с собаками.

Комендант лагеря остановился перед строем, заложив руки за спину. Скомандовал что-то по-немецки, и эсэсовцы двинулись вперед. Изабель расслышала Nacht und Nebel.

Один из эсэсовцев указал на нее, другой сразу же двинулся через толпу, сшибая женщин на землю, не задерживаясь, чтобы переступать через упавших. Он схватил Изабель за руку и потащил. Она, спотыкаясь, ковыляла следом и молилась, чтобы башмаки не свалились с ног, – потеря башмака наказывалась поркой, а кроме того, остаток зимы придется провести босиком.

Краем глаза она заметила, что другой офицер волочет за собой Мишлин.

Изабель могла думать только о том, чтобы не потерять башмаки.

Эсэсовец выкрикнул знакомое слово.

Их отправляют в другой лагерь.

Бессильная ярость охватила ее. Марш до другого лагеря ей не пережить.

– Нет, – пробормотала Изабель. Она теперь постоянно говорила с собой. Когда случалось что-то очередное из ужасного, она бормотала себе под нос. В туалете, сидя над очком в окружении больных дизентерией, стараясь не смотреть на других женщин, пристроившихся рядом и напротив, сдерживая рвоту от смрада и вида испражнений, она вела беседы сама с собой. Рассказывала истории о будущем, делилась воспоминаниями о прошлом.

Затем наступила пора отдельных слов, иногда без всякого смысла – просто чтобы напомнить себе, что она человек.

Изабель споткнулась и упала лицом в грязный снег.

– Встать! Марш!

Изабель не могла пошевелиться, но если она не встанет, ее ждет хлыст.

– Вставай! – крикнула Мишлин.

– Не могу.

– Можешь. Вставай!

Подруга помогла ей подняться.

Они заняли место в строю отобранных узниц и потащились вперед, вдоль кирпичной стены, под взглядами охранников на сторожевой вышке.

Идти пришлось два дня. Тридцать пять миль. Ночь провели на мерзлой земле, прижавшись друг к другу, уверенные, что не доживут до рассвета. Но их разбудили и погнали дальше.

Сколько умерло по дороге? Изабель хотела запомнить их имена, но от голода, холода и усталости сознание отказывало.

И вот они на железнодорожной станции, где их уже ждали вагоны, пахнущие смертью и экскрементами. В выцветшее белесое небо валил густой черный дым. Голые мертвые деревья. Ни птичьих криков, ни шороха, ни треска ветки под ногами. Тишина.

Изабель упала на жалкую горку соломы у стены вагона и скорчилась, сжавшись в комок. Сбитые колени подтянула к груди, обхватила руками в попытке сохранить хоть толику тепла.

Боль раздирала грудь. Ее скрутил приступ кашля.

– Вот ты где, – раздался в темноте голос Мишлин. Подруга опустилась рядом.

Изабель облегченно выдохнула и тут же закашлялась вновь. Прижав руку ко рту, почувствовала, как на ладонь брызнуло теплое. Кровь. Уже несколько недель она кашляла кровью.

Мишлин тронула ее лоб:

– Да ты вся горишь.

Двери вагона задвинулись, поезд дернулся. Вагон качало и мотало из стороны в сторону. Женщины сбились в кучку. По крайней мере, на морозе моча замерзнет в бочке и не будет расплескиваться.

Изабель прижалась к подруге и прикрыла глаза.

Издалека донесся пронзительный визг. Бомба. Поезд со скрежетом затормозил, и где-то совсем рядом ухнул взрыв. Вагон содрогнулся. Запах гари окутал все. Следующая бомба может попасть прямо в вагон, и тогда все закончится.

Четыре дня спустя поезд остановился в последний раз. Двери открылись. Снежно-белая равнина, чистоту которой нарушали только черные мундиры эсэсовцев.

Изабель села и с удивлением обнаружила, что не чувствует холода. Напротив, она вся взмокла.

Многие из подруг умерли за минувшие ночи, но сил на горе не было. Как и времени – помолиться, попрощаться. Немцы уже торопили:

– Schnell! Schnell!

Изабель растолкала Мишлин.

– Возьми меня за руку, – попросила она подругу.

Держась за руки, женщины встали. Изабель переступила через мертвое тело, с которого уже успели стянуть ботинки.

На другой стороне платформы заключенные копошились, строясь в шеренгу. Женщина перед Изабель споткнулась и упала.

Эсэсовец не раздумывая выстрелил ей в голову.

Изабель не упала. Не остановилась. Пошатываясь, она брела через снежную равнину. Впереди показалась лагерная ограда.

– Schnell!

Они прошли в ворота. Худые, точно скелеты, мужчины и женщины в полосатых робах смотрели на них из-за колючей проволоки.

– Жюльет!

Она услышала, но не поняла, что зовут ее.

И вдруг вспомнила.

Это она – Жюльет. А до того была Изабель. И Соловей – это тоже она. А сейчас – A5491.

Она обернулась.

Кто-то махал ей рукой. Женщина. Серая кожа, крючковатый, острый нос, запавшие глаза.

Глаза.

Изабель узнала этот взгляд.

Анук.

Изабель похромала к забору.

Их пальцы встретились сквозь металлическую сетку ограды.

– Анук… – Голос сорвался. Изабель зашлась в судорожном кашле.

В глазах Анук – невыносимая тоска. Взгляд подруги упал на здание с трубой, из которой валил черный дым.

– Они убивают нас, чтобы спрятать следы.

– Анри? Поль?.. Гаэтон?

– Всех арестовали, Жюльет. Анри повесили на площади. Остальных… – Она пожала плечами.

Изабель услышала крик эсэсовца. Отошла от забора. Ей так хотелось сказать Анук что-нибудь настоящее, важное, но кашель снова согнул пополам.

Она увидела, как губы подруги произнесли беззвучное «прощай», и не смогла ответить.

Она так устала прощаться.

Тридцать семь

Даже в солнечный мартовский день, когда небо слепило синевой, квартира на авеню де Ла Бурдонне напоминала мавзолей. Толстый слой пыли повсюду. Вианна подошла к окну и сорвала светомаскировку, впервые за долгие годы впуская в комнату солнечный свет.

Здесь давно никого не было. Наверное, с того дня, как папа ушел спасать Изабель.

Картины по-прежнему на стенах, да и мебель почти вся на месте – только кое-что пущено на дрова, обломки свалены в углу. На обеденном столе пустая тарелка, ложка. На каминной полке – стопка книжек, папины стихи.

– Похоже, ее здесь не было. Надо спросить в отеле «Лютеция».

Вианна понимала, что хорошо бы собрать фамильные ценности, остатки прежней жизни. Но не сейчас. Потом. Когда-нибудь.

Втроем, с Софи и Антуаном, они вышли на улицу. В самом воздухе было разлито освобождение. Парижане, точно кроты, щурясь, выбирались на солнечный свет после нескольких лет тьмы. Но очереди за продуктами никуда не делись, и карточки не отменили. Война, может, и завершается, и немцы отступают на всех фронтах, но она еще не окончена.