Соловей - Кристин Ханна

– Вы Жюльет Жервэ.

– Я сто раз уже это говорила.

– И вы ничего не знаете о Соловье.

– Да, и об этом я тоже говорила.

Он резко кивнул, и Изабель услышала шаги, а потом у нее за спиной открылась дверь.

Это не больно, это просто тело. С душой они ничего не сделают.

Эти слова стали ее молитвой.

– Мы закончили.

Он улыбнулся, и у нее по телу побежали мурашки.

– Заводите.

В комнату ввели закованного в наручники человека.

Папа.

Она увидела ужас в его глазах и поняла, как выглядит: разбитые губы, синяки, рана на щеке… ожоги от сигарет на руках, кровь в волосах. Нужно было не двигаться, но она не смогла. Подалась вперед, сжав зубы от боли.

У него на лице не было ни синяков, ни порезов, а в движениях – болезненной скованности.

Его не били и не пытали, значит, не допрашивали.

– Я Соловей, – сказал отец. – Это вы хотели услышать?

Она покачала головой. Нет. Никто ее не услышал.

– Нет, это я Соловей, – произнесла она громко и едва не упала.

Шмидт расхохотался:

– Ты, девчонка? Знаменитый Соловей?

Отец обратился к немцу по-английски, но тот явно не понял.

Зато Изабель поняла. Они могут говорить по-английски.

Изабель стояла так близко к отцу, что могла бы его коснуться, но не решилась.

– Не делай этого.

– Поздно. – Он улыбнулся. Улыбка расцветала медленно, и Изабель почувствовала, как в груди словно что-то распрямилось. Волна воспоминаний захлестнула ее, смывая стены, которые она выстроила за годы одиночества. Вот отец подхватывает ее на руки и кружит; поднимает, упавшую, с земли и отряхивает. Не так громко, маленькое ты чудище, маму разбудишь…

Она сделала несколько коротких вдохов и вытерла глаза. Он просил прощения, искупал вину, возвращался к ней – все сразу, – жертвуя собой. На миг он снова стал тем, кем был когда-то, – поэтом, в которого влюбилась ее мать. Тот, прежний, довоенный отец, наверное, нашел бы иной путь, правильные слова, исцеляющие ошибки прошлого. Но перед ней стоял совсем другой человек. Слишком многое он потерял и слишком от многого отказался. У него не осталось слов. Лишь единственный способ рассказать ей о своей любви.

– Не так, только не так, – прошептала она.

– Иначе никак. Прости, – тихо ответил он.

Один из гестаповцев встал между ними. Схватил отца и поволок к двери.

Изабель похромала следом.

– Я Соловей! – кричала она.

Дверь захлопнулась у нее перед носом. Она вцепилась в металлические прутья оконной решетки.

– Я Соловей!

Под лучами яркого утреннего солнца отца вытолкнули на площадь у фонтана.

– Нам должно было хватить времени, – шептала она, заливаясь слезами.

Сколько раз она представляла, как они начнут все сначала – она, и папа, и Вианна; снова научатся смеяться, разговаривать друг с другом, станут настоящей семьей. Ничего этого никогда не будет; она так и не узнает своего отца по-настоящему, никогда не ощутит тепло его руки в своих ладонях, никогда не заснет, прижавшись к нему. Они так никогда и не скажут друг другу того, что должны были сказать. Не станут семьей, как обещала мама.

– Папа, – произнесла она вслух, и слово было таким огромным, что весь мир уместился в нем.

Отец повернулся к расстрельной команде. Выпрямился, расправил плечи и словно сделался выше ростом. Убрал с глаз седую прядь. Их глаза встретились. Изабель впилась в решетку, чтобы не упасть.

– Я люблю тебя, – произнес он одними губами.

Залп.

У Вианны болело все тело.

Она лежала в кровати, рядом с детьми, и старалась не вспоминать прошлую ночь.

Выбравшись из-под одеяла, она добрела до уличной колонки, умылась ледяной водой, вздрагивая, когда задевала кровоподтеки.

Оделась как можно проще – мятое льняное платье с расклешенной юбкой.

Всю ночь она ворочалась без сна, обнимая детей, оплакивая себя – и проклиная за то, что не дала отпор.

Ей хотелось убить его.

Или себя.

Что подумает Антуан?

Но больше всего ей хотелось свернуться в клубок, забиться в темный угол и никогда больше не покидать его.

Но стыд теперь был непозволительной роскошью. Как можно переживать из-за случившегося, когда Изабель в тюрьме, а отец отправился на верную смерть.

– Софи, – сказала она после завтрака, – у меня сегодня есть дела. А ты присмотри за Даниэлем. Запри двери.

– Фон Рихтер…

– Не вернется до завтра. – Она почувствовала, что краснеет. Ей же не положено этого знать. – Сам мне сказал вчера… вечером.

Софи вскочила:

– Мама?

Вианна вытерла слезы:

– Я в порядке. Но надо торопиться. Будь осторожна.

Она поцеловала детей и поспешила уйти, пока не придумала причины остаться.

Фон Рихтер. Сказал, что уезжает до завтра, но кто знает? Он мог отрядить кого-нибудь следить за ней. Но нельзя же переживать из-за всех «если». Так вообще ничего не удастся сделать. Спасая еврейских детей, Вианна научилась отодвигать свой страх.

Она должна помочь Изабель…

Не смей возвращаться. Я сама на тебя донесу.

…и папе, если сможет.

Вианна села в поезд, нашла место на деревянной скамье в вагоне третьего класса. Другие пассажиры – в основном женщины – сидели, понурив головы, сложив руки на коленях. У двери стоял высокий гауптштурмфюрер с винтовкой. В другом конце вагона сидел отряд мрачных солдат из французской милиции – ненавистных вишистских жандармов.

Вианна не смотрела на соседок. От одной из них несло чесноком и луком. От этого запаха в жарком и душном вагоне Вианну слегка замутило. К счастью, ехать было недалеко, и еще до одиннадцати часов она вышла из поезда на маленькой станции в Жиро.

И что теперь?

Солнце жарило вовсю, городок был погружен в дремоту. Многие из зданий разрушены, повсюду горы обломков. На уцелевших стенах разбомбленной школы синей краской нарисован лотарингский крест[7].

На кривых мощеных улочках изредка встречались прохожие – девчушка на велосипеде, мальчик с тележкой, – но в целом здесь царила тишина. Город казался почти заброшенным.

А потом – вдруг женский крик.

Вианна повернула за угол и оказалась на городской площади. К фонтану было привязано тело. Вода красная от крови. Голову поддерживал армейский ремень, и лицо издали казалось почти расслабленным – губы чуть искривлены в улыбке, глаза открыты. Но вместо груди – кровавое месиво. От свитера уцелели лишь клочья. Штаны потемнели от крови.

Отец.

Ночь Изабель провела, скорчившись в углу камеры. Сцена казни вновь и вновь разворачивалась перед глазами.

Отец погиб. И ее тоже скоро убьют. В этом она не сомневалась.

Тянулись часы – время она измеряла вдохами и выдохами и еще биением сердца, – а она продолжала писать прощальные письма – отцу, Гаэтону, Вианне. Она нанизывала слова, фразы, тут же забывала их, и только одно неизбежное слово звучало снова и снова. Прости. Утром за ней пришли. Прогнившая, изъеденная жучками дверь заскрежетала по неровному полу. Изабель закричала бы, но сил не осталось даже на последнее НЕТ.

Ее рывком подняли на ноги. Женщина с телосложением танка швырнула ей пару башмаков и рявкнула что-то по-немецки. По-французски она, очевидно, не говорила.

За ботинками последовали документы на имя Жюльет, теперь изрядно помятые и грязные.

Башмаки оказались малы, пальцы ног свело судорогой, но Изабель была рада этой боли. Тюремщица вывела ее на лестницу и дальше, на залитую солнцем площадь. У здания на другой стороне стояли вооруженные солдаты. Изабель увидела тело отца, рванулась к фонтану и наконец закричала.

Все, кто был на площади, обернулись. Солдаты засмеялись.

Немка что-то прошипела.

Изабель хотела броситься на нее, но тут увидела Вианну.

Сестра шла как-то странно, будто не совсем владела собственным телом. Она была в старом платье, которое раньше казалось Изабель таким нарядным. Золотистые некогда волосы потускнели, лицо вытянулось и казалось почти прозрачным, точно хрупкий китайский фарфор.

– Я пришла помочь, – тихо сказала Вианна.

Изабель с трудом сдержала рыдания. Больше всего ей хотелось сейчас броситься к старшей сестре, упасть на колени, молить о прощении, обнять. Сказать «прости», и «я люблю тебя», и все остальные слова, что должны наконец быть сказаны.

Нельзя.

Сжавшись, она приготовилась нанести Вианне новый удар.

– Он попытался. – Изабель посмотрела на тело отца. – Уходи. Пожалуйста. Забудь меня.

Немка толкнула Изабель вперед. Она ковыляла по площади, глотая рвущиеся наружу стоны, но не оборачивалась. Она знала, что еще минута-другая – и ее расстреляют, рядом с отцом, но вместо этого они прошли мимо тела отца, к грузовику, стоявшему на углу.

Изабель втолкнули в кузов. Она забралась в угол, сжалась. Брезентовый полог упал, опустился сумрак. Двигатель ожил. Изабель уткнулась подбородком в колени и закрыла глаза.