Соловей - Кристин Ханна

– Из?

Она встала и обернулась к нему. Тонкий луч света скользнул за спиной и исчез. Изабель выскочила из-за упавшего бревна и бросилась в объятья Гаэтона.

– Я скучал, – сказал он, еле оторвавшись от ее губ.

Они не виделись больше восьми месяцев. Всякий раз, когда она слышала, что с рельсов сошел очередной немецкий поезд, или взорвался занятый немцами отель, или случилась очередная перестрелка с партизанами, она сходила с ума от волнения.

Он взял ее за руку и повел в лес. В кромешной тьме она не могла разглядеть ни спутника, ни тропинку под ногами, но Гаэтон шагал ровно и уверенно, не зажигая фонарика, – он прожил здесь больше года и чувствовал себя в лесу как дома.

Они вышли на огромный, поросший травой луг, где выстроились люди с фонариками; они размахивали ими, как маяки, освещая плоское пустое пространство между деревьями.

Раздался гул пролетающего над головой самолета, Изабель ощутила резкий порыв ветра на лице и запах керосина. А затем – громкий металлический скрип, звук удара металла о металл, в вышине раскрылся парашют, под которым покачивался большой железный ящик.

– Оружие, – объяснил Гаэтон. Он опять потянул ее за руку – на холм, к лагерю, что был разбит среди деревьев.

В самом центре лагеря горел большой костер, свет которого скрывали густые заросли. Вокруг костра курили несколько человек. Большинство мужчин уходили в леса, уклоняясь от депортации в немецкие трудовые лагеря, они вели свою войну – тайно, тихо, по ночам. Маки. Они пускали под откос поезда, подрывали мосты и склады с боеприпасами, затопляли каналы – всячески старались прервать поток людей и ресурсов, идущий из Франции в Германию. Припасами, оружием и информацией их снабжали союзники. Маки рисковали жизнью. Если немцам удавалось поймать кого-то из них, кара оказывалась стремительной и жестокой. Пытки огнем, электрическим током, побои. Каждый маки носил в кармане капсулу с цианидом.

Мужчины выглядели немытыми, голодными и изможденными. Большинство в коричневых вельветовых штанах и черных беретах.

Как бы Изабель ими ни восхищалась, ей не хотелось бы оказаться среди них.

– Пойдем, – сказал Гаэтон.

Он провел ее мимо костра к маленькой грязной палатке с пологом. Изабель согнулась и пролезла внутрь. Спальный мешок, куча одежды и пара стоптанных ботинок. Воняло носками и потом.

Гаэтан сел рядом с ней и завязал полог. Лампы он не зажигал.

– Изабель, – выдохнул он. – Я скучал по тебе.

Она наклонилась, позволила ему обнять себя и поцеловать. Когда поцелуй закончился – слишком быстро, – она перевела дыхание и постаралась сосредоточиться.

– У меня сообщение для твоей группы, из Лондона. Поль получил его сегодня вечером. «Долгий плач осенних скрипок».

Он резко втянул воздух. Сообщение было, конечно, закодировано.

– Что-то важное? – спросила она.

Гаэтон нежно взял ее лицо в ладони, потянулся снова поцеловать. Поцелуй получился грустным. И вновь прощальным.

– Настолько важное, что мне надо уходить. Прямо сейчас.

Она только и смогла, что кивнуть.

– Вечно нет времени, – прошептала она.

Каждое их свидание было словно украдено и всегда заканчивалось внезапно. Они встречались, любили друг друга в темных грязных палатках или пыльных комнатах, а потом он исчезал. Они не могли полежать вместе обнявшись, поговорить. Иногда уходить приходилось ей. Каждый раз, когда он прижимал ее к себе, она думала: вот и все, мы видимся в последний раз. И ждала, что вот сейчас он наконец скажет, что любит ее.

Она убеждала себя, что это все война. Что он любит, но боится признаться, боится потерять ее; что если он заговорит о чувствах, будет еще больнее. Иногда даже сама в это верила.

– Насколько это опасно?

Снова молчание.

– Я тебя найду, – пообещал он. – Может быть, выберусь в Париж на денек. Сходим в кино, вместе посвистим на кинохронике, погуляем в саду Родена.

– Как настоящая парочка. – Она постаралась улыбнуться. Они всегда говорили друг другу что-нибудь в таком духе, делились мечтами о другой жизни.

Он прикоснулся к ее лицу – с такой нежностью, что у нее слезы навернулись на глаза:

– Как настоящая парочка.

В последние полтора года война становилась все ожесточеннее, а вместе с ней ожесточались и немцы. Вианна нашла и спрятала в приюте тринадцать еврейских детей. Сперва она обследовала ближайшую округу, следуя указаниям OSE[6]. Со временем настоятельнице удалось связаться с «Джойнт», Американским еврейским объединенным распределительным комитетом – группой, объединяющей еврейские благотворительные организации в Америке. Они поддерживали тех, кто спасал еврейских детей, и связали Вианну с другими нуждавшимися в помощи. Иногда матери приходили к ней сами и со слезами на глазах умоляли помочь. Вианна никому не отказывала, хотя каждый раз боялась до дрожи.

Шел июнь 1944-го. Неделю назад в Нормандии союзники высадили десант в сто пятьдесят тысяч человек. Вианна стояла в своем классе в приюте и смотрела на печальных ребятишек, понуро склонившихся за партами. Конечно, они устали.

В последний год бомбежки почти не прекращались. Налеты случались так часто, что Вианна уже не тащила детей в подвал, если сирены выли посреди ночи. Теперь она просто обнимала их покрепче, пока не прозвучит отбой тревоги и не смолкнут взрывы.

Впрочем, они никогда не замолкали надолго.

Вианна хлопнула в ладоши, привлекая внимание. Может, игра немножко поднимет настроение.

– Бомбежка, мадам? – спросил Эмиль. Ему исполнилось шесть, и о матери он больше не вспоминал. Когда спрашивали, отвечал, что она «заболела и умерла», и все. Он не помнил, что когда-то его звали Жан-Жорж Рюэль.

Пятилетний Даниэль тоже не помнил, кем был раньше.

– Нет, вовсе нет, – успокоила Вианна. – Просто я подумала, что у нас жарковато сегодня.

– Это из-за светомаскировки, мадам, – сказала Клодин (бывшая Бернадетт). – Мать-настоятельница говорит, что в шерстяной рясе чувствует себя копченым окороком.

Дети засмеялись.

– Жара лучше, чем зимний холод, – сказала Софи, и все согласно закивали.

– Я подумала, – продолжила Вианна, – что сегодня неплохо было бы…

Договорить она не успела. С улицы донесся звук мотора, а потом по коридору прогрохотали тяжелые шаги.

Все замерли.

Дверь в класс распахнулась.

На пороге стоял фон Рихтер. Подходя к Вианне, он снял фуражку.

– Мадам, – начал он, – можно вас на минутку?

Вианна кивнула.

– Дети, посидите минутку, почитайте, и смотрите не шумите.

Фон Рихтер взял ее под руку – грубо, до боли – и вывел во дворик. Рядом булькал заросший мхом фонтан.

– Я хочу расспросить о вашем знакомом, Анри Наварра.

Вианна надеялась, что ей удалось не вздрогнуть.

– О ком, герр штурмбанфюрер?

– Анри Наварра.

– А, да. Из отеля. – Она сжала кулаки, чтоб унять дрожь в руках.

– Он ваш друг?

Вианна покачала головой:

– Нет, герр штурмбанфюрер. Мы знакомы, не более того. Городок у нас небольшой.

Фон Рихтер пристально смотрел на нее:

– Если вы врете в мелочах, приходится задуматься, о чем еще вы мне лгали.

– Герр штурмбанфюрер, я не…

– Вас с ним видели.

Он убьет меня, подумала Вианна. Она так долго была осторожна, не спорила с ним, не пререкалась, не встречалась взглядом без необходимости. Но в последние недели он стал непредсказуем, вечно на грани взрыва.

– Городок небольшой, но…

– Его арестовали за связь с врагом, мадам.

– О. – Больше ничего она выдавить из себя не смогла.

– Мы с вами об этом еще поговорим, мадам. В маленькой комнате без окна. И поверьте, я узнаю правду. Узнаю, работаете ли вы с ним.

– Я?

Он так сильно сжал ее руку, что, казалось, кость сейчас треснет.

– Если вы что-нибудь об этом знали, я буду допрашивать ваших детей… с пристрастием. А потом пошлю вас всех в тюрьму Френ.

– Не трогайте детей, умоляю.

Она впервые просила его о чем-либо, и, услышав отчаяние в ее голосе, он вдруг насторожился. Его дыхание участилось. В голубых глазах блеснуло возбуждение. Больше полутора лет она постоянно следила за собой в его присутствии, одевалась неброско, вела себя незаметно, не привлекала внимания, говорила только «да» или «нет, герр штурмбанфюрер». В одну секунду все ее труды пошли прахом. Она показала свою уязвимость, и он это заметил. Теперь он знал, как сделать ей больно.

Через несколько часов Вианна очутилась в той самой маленькой комнате без окон – в подвале ратуши. Она сидела на стуле, вцепившись в подлокотники так, что костяшки побелели.

Она здесь уже давно, одна, и все прикидывала, как лучше отвечать. Что им известно? Чему они поверят? Выдал ли ее Анри?

Нет. Если бы они узнали, что она подделывала документы и прятала еврейских детей, ее бы уже арестовали.

За спиной скрипнула дверь – открылась, потом закрылась.

– Мадам Мориак.