История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

хотелось верить. И сейчас я постарался его успокоить: мол, свежая колодезная или ключевая вода бактерий не содержит, поэтому она, как и кипяченая, не может быть вредной. Но говоря это, я едва не рыдал: я видел, что он живет последние часы, а его вопрос говорил о том, что он надеялся еще на выздоровление!

Только мы его уложили в избе, и через четверть часа у него хлынула горлом кровь, он умер. Я захлебнулся слезами: вот уж больше не спросит, опасна ли болезнь и не вредна ли вода. Милый брат, ведь ты еще мальчик, ты еще не жил, тебе всего девятнадцать лет, тебя погубила, как и многие-многие тысячи таких же, проклятая война.

Хоронить пришлось с попом, по настоянию его тестя и тещи. Во время отпевания в церкви поп заметил, что я не молюсь и, улучив мать наедине, спросил: «А что, Настасья, у тебя старший сын не верит, видно, в бога-то?» Она ответила, что не верит он уж давно, еще задолго до войны. «Так ты, — говорит, — берегись его, такие люди очень опасны, им ведь и человека убить ничего не стоит». Мать дома, смеясь, мне это рассказала, и я решил при случае попу это припомнить.

Кстати о верующих и неверующих. Когда я приехал домой, ко мне стали заходить поговорить, особенно молодежь, которая до войны была еще мальчишками. В числе их заходил Олёкса Миколин, брат Ваньки Миколина, который был со мной на фронте. Поговорить он любил, был грамотен и почитывал, в 1918 году даже членом уездного исполкома был. Потом выяснилось, что он со слезами отпросился из уисполкома, боясь, что если большевики не удержатся, то его расстреляют. Так вот он, бывало, придет и рассусоливает: «Вот, Иван, ты раньше на всю волость был один неверующий, а теперь вот мы, молодые, почти все стали неверующими, только дураки еще продолжают верить в бога». А я однажды случайно подслушал, как этот неверующий со старухами толкует. Тогда долго дождя не было, старухи и забеспокоились, что надо бы батюшку позвать да помолебствовать. «Неверующий» горячо их поддерживал: «Да, да, надо непременно позвать священника». Когда в следующий раз он заговорил со мной о неверии, я резко оборвал его, напомнив его беседу со старухами и посоветовав держаться их, так как от таких «неверующих», мол, толку мало. Больше он не пытался говорить со мной о своем неверии. А я предпочитал спорить с людьми хотя и верующими, но не двуличными. Я знал, что из таких, если их переубедить, будут настоящие безбожники.

Советская власть призывала к общественной обработке земли, к организации сельскохозяйственных артелей и коммун[319]. Для приступающих к этому давались поощрения, какие в тогдашних условиях были возможны: давали серпы, косы, старый железный лом для ремонта плугов. Плуги были тогда еще с деревянным грядилем и ручками, довоенного завоза, железные плуги впервые появились на первой ярмарке в Нюксенице, когда объявлен был НЭП, меняли их, кажется, за 4 пуда овса. Иногда на оформившуюся артель давали бочку патоки.

Но все эти объединения были большей частью только на бумаге, на деле ничего не обобществлялось. Но и в такие объединения люди шли туго, боясь, что если советскую власть свергнут, то всех коммунистов перережут (всех записавшихся в артели или коммуны окружающее население относило к коммунистам, а самая отсталая часть считала их предавшимися антихристу).

В волости только в одной артели работали совместно, в деревне Крысиха[320]. Деревенька была маленькая, 5–6 домов, и довольно дружно и успешно, в 2–3 года добились значительного расширения пашни и улучшения своего материального положения.

Даже потом, когда артель распалась и они вернулись к единоличному хозяйствованию, их хозяйства остались более справными, чем были до артели. Таким образом, идея артельного труда не была скомпрометирована. Распалась же артель потому, что в ней был лишь один грамотный человек — Сашка Оськи Крысенского, о котором уже упоминалось. Он осуществлял все руководство, вел весь учет и, может быть, этим злоупотреблял, присваивая кое-что для своей семьи. А, может, и без этого у членов артели зародилось недоверие к нему.

Я по возвращении из плена делал попытки ввести в своей деревне многопольный севооборот с клевером, закидывал мысль и о создании коллективного хозяйства. При этом я бил все на коммуну, но, конечно, пошел бы и на артель, если бы подобрались желающие этого сознательно, а не в целях получения «поощрения». В артель, организовавшуюся только для того, чтобы получить что-нибудь от государства, я не пошел бы. Я мечтал о создании коллектива из людей, желающих своими силами, а не за счет субсидий создать хорошее, доходное хозяйство, могущее послужить примером для окружающего населения и вызвать его на подражание.

В своем хозяйстве я напрягал все силы, чтобы восстановить его после некоторой запущенности за время войны. Рубили большие новины[321], чтобы потом пустить их под пашню. Моими верными соратницами были жена и сестра. Если я говорил им, что вот хорошо бы эти кусты срубить под новину, потом была бы тут хорошая дерюга, они не только соглашались, а проникались той же мыслью, и я видел, что работали они не тяготясь, охотно, стремясь к поставленной цели. Я только с такими помощниками-товарищами и мог работать, не терпел, если со мной работает человек как бы по принуждению, тяготясь делом. Брат Семён был именно таким с детства, с ним всегда было тяжело работать. А вот Аким — тот был идеальным в этом отношении, он всегда живо обсуждал предстоящее дело и любил во всякой работе ставить перед собой определенную цель: сделать так-то или столько-то, понукать его в работе не приходилось.

И вот я часто думал, что хорошо бы собрать коллектив из таких людей, как Аким. Они не будут уклоняться от работы, не допустят, чтобы за них работал другой, наоборот, будут стараться сделать за других — словом, будут работать не за страх, а за совесть, не по необходимости, а из любви к труду как средству для общего благосостояния. Для таких людей не нужны будут жесткая дисциплина и строгий контроль. А вот что делать, если в коллектив попадут такие, как брат Семён? Ведь мало того, что он, отлынивая от работы, будет наносить ущерб