История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Только ночью у нас развязались языки на те разговоры, которые бывают между мужем и женой и которые не терпят посторонних ушей. Мы не спали эту ночь до утра. Разговоры наши посторонним показались бы смешными и глупыми, но для нас они были полны значимости. Я рассказывал ей о своих переживаниях на фронте и в плену, а она о своей жизни дома, о том, как им, одним бабам, пришлось вести хозяйство. «Потом, — говорила она, — приехал Аким. Пока был не женат, хорошо относился ко мне и Феде, а как женился, сделался ровно зверь, все ему стало неладно. А тогда и матушка, и Матрёна все на меня стали поносить, я стала лишней». Мне от таких сообщений становилось тяжело. Возвращался я настроенным идеалистически, мне хотелось верить, что теперь, без отца, можно будет создать в семье жизнь гармоничную, без ссор и обид.

Дела семейные. Смерть Акима. Раздел

На следующий день мы всей семьей вечером пили чай (без сахару — его тогда не было, да и заваривали не чай, а ромашку). На столе к чаю стояла крынка кипяченого молока, принесенная от кого-то из соседей, свои коровы не доили. Смотрю — с молоком пьют только Семён и Аким. Спрашиваю, почему не все пьют с молоком? Мать ответила: «Давай, Ванюшка, вы пейте, а нам грех: ведь теперь Филиппов пост, мы попостимся». Я не поверил этому объяснению: насчет таких грехов мать и до войны не очень беспокоилась, а жена тем более. «Нет, — сказал я, — уж если грешить, так всем грешить. Тогда и на том свете все вместе будем, хотя бы и в аду. А не то уберите совсем молоко, я не согласен с таким порядком, чтобы одни ели, а другие глядели». Оба брата не сказали ни слова, и все стали пить с молоком — не только в тот раз, но и после, когда удавалось доставать молоко.

Потом наедине жена мне рассказывала: «У них вот все такой порядок был: как что получше, то Аким один ел, а когда приехал Семён, то с ним вдвоем. Молока своего нет, так меня пошлют — иди, наживай. А ведь идти просить его у соседей совестно, не для маленького ребенка. А наживу, принесу крынку — поставят на стол и даже Феде никогда капли не дадут. Уж столь другой раз сделается обидно — думаю, никогда больше не пойду за молоком. А начнет матушка посылать — опять не могу отказаться».

В один из первых дней после моего приезда как-то ужинали мы, по деревенскому обычаю всей семьей, из одной чашки хлебали постные шти. Проработавшие, все ели с аппетитом, только брат Аким, хлебнув два раза, положил ложку, а потом сердито рявкнул: «Убирайте их к… матери!» Мать торопливо схватила чашку и хотела унести, чтобы подать второе. Я остановил ее: обожди, мол, мама, мы еще хлебаем, и она поставила чашку обратно. Старушка была так запугана отцом, что и теперь пугалась, хотя кричал уже не муж, а сын, которого она звала не иначе как Акимушко. А ему я сказал: «Нельзя же так, Аким. Ты же видишь, что все еще, кроме тебя, хлебают, значит, если ты не хочешь, то надо подождать, пока нахлебаются другие, тогда и второе подадут». Он ничего не ответил, молча дождался второго и потом уже больше таких выходок себе не позволял.

Я не мог постигнуть, что сделалось с парнем, который раньше имел такой ровный и скромный характер. Жена приписывала это влиянию его жены, мне же казалось, что это следствие его болезни. Правда, ни сам он, ни другие из семьи не подозревали, как серьезно он болен: он был на ногах, работал и бодрился, кашель относил к простуде. В деревне и в самом деле кашляют нередко, иной чуть не всю зиму-то потный напьется холодной воды, то из бани налегке пройдет. Но то кашель не такой, хотя бывает и очень сильным. Кашель брата мне показался подозрительным с первых дней, а также и его запавшие щеки. Жене я сказал, что, по-моему, у него туберкулез легких, и посоветовал ей оберегать Федю, следить, чтобы ему не давали недоеденной Акимом пищи. Больше я своего подозрения не высказал никому, чтобы не дошло до самого брата: это могло бы привести его в угнетенное состояние и ускорить процесс.

Я знал, что мое мнение было для него авторитетным. К тому же я мог и ошибиться и очень хотел бы, чтобы мое подозрение оказалось ошибкой, потому что этот брат был мне по прошлому очень дорог, а новые дурные черты в его характере я считал случайными, временными.

После инцидента за ужином, когда мы с женой остались вдвоем, она мне рассказала: «Вот всегда так: на стол ли чего принесут — если он не хочет, то велит убирать, а если не сразу уберут, то того гляди и сбросит со стола чашку. Вечером ложится он спать — сразу велит гасить огонь, а ложится он всегда рано и утром подолгу не встает, поэтому и нам все ночи напролет приходилось лежать, ни попрясть, ни другого чего поделать нельзя было».

Семен приехал тоже не совсем оправившийся после перенесенной испанки, поэтому первое время был слаб, на работу не выходил, и поесть ему мать ладила, что получше, отдельно от нас. Но потом я увидел, что это у него стало благовидным предлогом не приступать к работе, он просто бессовестно симулировал. Это было ему нетрудно, так как проверять его никто не собирался, а уклоняться от работы у него было обыкновение и раньше.

Однажды вечером, когда вся семья была в сборе, я решил изложить свою теорию лучшей новой семейной жизни. Обычно, мол, в каждой семье, которая состоит из нескольких взрослых, тем более женатых братьев, возникают неполадки и ссоры на почве того, что каждый думает побольше урвать от общего хозяйства для себя и своих жены и детей, иногда даже в ущерб хозяйству. На почве этого происходят несвоевременные семейные разделы, влекущие за собой обеднение и на долгое время хозяйственные затруднения, пока обессиленные дележом хозяйства окрепнут. А самый дележ не вовремя, когда