Целомудрие - Николай Крашенинников

— Это от кого же у вас кольцо? — строго спрашивает он, сам не зная для чего.

Возводит на него агатовые глаза Зиночка Шевелева. Теперь они посветлели, блещут и колют, опасно зубы сверкнули, как у лисички, готовой в самое сердце укусить.

— От жениха, конечно, а вам на что?

— Разве гимназисткам позволяются кольца?

— Мало ли что не позволяется, мы позволяем сами себе.

Внезапно острый локоток Зиночки упирается Павлику в грудь. Он хочет ее поддержать, должно быть, поскользнулась, а Зиночка еще ближе, и теперь ее грудь коснулась плеча Павлика — мягко, упруго, осторожно и вкрадчиво. Коснулась и отошла.

— Я поскользнулась, извините! — насмешливо говорит Зиночка и отстраняется. — А вы разве делаете только то, что позволяется?

— Ну, не только это, — слегка обиженно возражает Павлик. Его лицо вдруг стало как персик, на верхней губе словно потемнел пушок: «Вот привязалась». Вглядывается в него Зиночка пристально и открыто.

— А что вы делаете такое… запрещенное? — пролетает ее шепот, как ветерок.

— Вот еще вопрос! — сгустив голос, замечает Павел и выпрямляется. — Мало ли что делаем мы у себя, в пятом классе!

— Пьете, курите, учителей ругаете?..

— Странный вопрос… вопрос…

Смотрит Зиночка притаенно, но, как на грех, не находится никакого ответа, и, хуже того, всплывают на ум все вопросы из глупого катехизиса: вопрос — и ответ, вопрос — и ответ. Даже в жар бросает пятиклассника, а Зиночка все пытает, все ждет.

— Скучно делать то, что позволено, а как хорошо запрещенное! — не дождавшись ответа, негромко говорит она.

Легко и словно нечаянно ложится на пальцы Павлика атласная лапка — скользкая, словно змеиная шкурка, пахнущая каким-то сладким ядом, так страшно дышать вблизи.

— А хотели бы вы делать запрещенное? — внезапно обдает Павлика шепот.

Тонкий, как паутина, он вязко обволакивает. Окутывается и никнет под ним пятнадцатилетнее сердце, вязнет сладко, опасно и жутко. Примолкла Зиночка, только трепетно дышит, глазок ее отемнившийся ярко горит.

— Как это… «запрещенное»? — едва слышно спрашивает Павлик.

Не мигая, смотрят в глубь души девичьей ореховые опечаленные,

еще непорочные глаза. И смущается девушка, и видит, что тут серьезно, и замирает в ней поднявшийся было смех.

— Мы пришли. Вот наш дом.

Взглядывает перед собою Павлик: низкое темноватое здание, окна почти на уровне тротуара, желтая старенькая, с рваной клеенкою дверь. Бедно живет Зиночка: ведь это «полуэтаж», почти землянка. Отчего же Зина не конфузится, когда бедным так стыдно быть?

— Вам не нравится наш домик? — спрашивает его гимназистка. — Мы вовсе, не богатые: моя мама — вдова.

И вспыхивает Павлик.

— Нет, мне нравится, — смущенно говорит он, и тут же голос его тонет в бурном, безудержном взрыве смеха.

На Зиночкин звонок явилась открыть дверь целая куча девчонок; все столпились на пороге и смотрят на Павлика широкими синими, серыми и коричневыми глазами.

— Как, ты привела Ленева? — спрашивают они изумленно.

Снова смех, звонкий, оскорбительный, раздается вокруг Павлика.

— Не она меня привела, а я сам пришел! — дрожащим голосом поправляет Павлик, а рука уже касается кармана. «Револьвер тут. Он наготове, коли ежели что…»

С тем же безудержным смехом проходят девушки со своей добычей в залу. Зала маленькая, стены ее лоснятся масляною краской, полы желтые, протертые, скрипучие, по стенам висят картины: «Король-жених» и «Девушки на гаданье». Сутулая, с печальным лицом пожилая женщина перетирает у чайного стола пестрым полотенцем посуду. Седые волосы ее торчат вихрами на затылке, на локтях — заплаты, на ногах — громадные стоптанные туфли.

— Кого еще? Чего галдите? — добродушно спрашивает она и все возится с чашками.

— Я привела к нам в гости Ленева, институтского Кис-Киса! — кричит матери Зиночка.

Все остальные повторяют:

— Институтский Кис-Кис!

Подходит к старой женщине и здоровается Павлик. Краснеет по обыкновению.

— Вы уж не сердитесь на них, молодой человек, — говорит ему мать Зиночки и качает головой. — Они — шалые. Им бы только шуметь. Всю голову мне продудели.

Садятся пить чай. Пьет из чашки с алыми цветочками Павлик. Кругом тоже алые цветки — девичьи губы. Ему совестно, досадно на себя, что послушался и пришел; некуда девать руки, не о чем говорить. Опозорил он себя на веки вечные; завтра по всему городу пойдет позорная молва… А смеющиеся девичьи губы алеют, как черешни.

— Маму мою зовут Клавдией Антоновной, и мы не выпустим вас до обеда! — близко придвигая к лицу Павлика агаты-глаза, шепчет Зина.

Растерянно поднимается Павел. Снова покраснело лицо его. Нет, нет, это никак невозможно: у него экстемпоралиа и родственники, ему сейчас уходить.

— Мама, отчего же ты не приглашаешь к обеду молодого человека?

Старчески выцветшие добрые глаза обращаются на Павлика, трясется на жилистой шее покрытая морщинами и сединою голова.

— У нас сегодня оладьи с маком и орехи на меду! — говорит старуха.

Как знает она, чем убедить; как знает душу человеческую; так ясно ей, что оладьи с маком неотразимы, что, не дожидаясь ответа, поднимается Клавдия Антоновна и уходит. И соглашается остаться молодой человек.

— Но ведь я отпущен только до пяти вечера, а мне надо еще к родственникам зайти! — лепечет он.

Сидят близ Павлика существа с губами-лепестками, с глазами как камушки, с ушками как крендельки. Тонкие и загадочные, опасно-неизвестные, готовые оскорбить, опозорить и съесть.

Сидят и смотрят на него пристально, и все улыбаются, и не знает, о чем говорить надо, Павлик, а что мужчина говорить перед барышнями обязан, это так же верно, как то, что он беззащитен и один.

— Вы еще совсем капельный, вы скромненький! — говорит без улыбки Зиночка и, вздыхая, смотрит. Поднимается и опускается Зиночкина грудь, такая непохожая на грудь Павлика. Видит Павлик, как жутко непохоже и таинственно движется она, как колышется на ней бантик и две розовые пуговки, — и ему неловко.

— Нет, я совсем не капельный, — пытается возразить он угрюмо, а Зиночка все смотрит на него — чудится, в самую душу, смотрит прямо, а глаза убежали за тридевять земель. О чем она думает? Зачем бантик и пуговки так колышутся на груди? Отчего так остальные присмирели и притихли, и смотрят загадочно? О чем задумались все? Застенчиво, почти угрюмо подходит к Павлику Зина; подошла — и вдруг касается его щеки ладонью, так что отшатывается Павел, а она говорит:

— Я хотела посмотреть, правда ли у вас усы колются?

И внезапно, точно по звонку или по толчку, все сорвались с места, все окружили Павлика и со смехом тормошат его и кружат, а волосы Павлика ощетинились, глаза смотрят ожесточенно, как у волчонка; он толкает руками одну, другую, третью, попадая в мягко-неслышно поддающиеся девичьи животы, расталкивает и кричит:

— Вы оставьте меня, иначе плохо будет!

Снова смех, звенящий, раздражающий; снова вокруг живое море смеха, море жемчуга, улыбок, море цветов.

— Ловите, ловите его, он убежать» хочет! Держите его!

Цепкие белые руки вдруг охватывают сзади Павликовы плечи.

— Оставьте, плохо будет! — вскрикивает он еще, ударяется кому-то в спину лбом, потом протягивает руки, снова толкает кого-то и тут же сразу ослабшей ладонью упирается в Зиночкину грудь — и что-то мягко и стыдливо подается под пальцами, точно пружинка, и, вся покраснев, отшатывается от Павлика Зина и тут же ласково улыбается, ее веки трепещут.

— Пустите, чего вы? Мне больно. Пустите меня!.. Я никогда не приду к вам больше! — кричит еще Павлик и, схватив свою шапку, выпрыгивает в окно. Странным ощущением веет в пальцах. Точно голубя или зверька дикого невиданного подержал он.

Бежит и смотрит на ладонь Павел: ничего в ней нет — и есть что-то, потому что пальцы дрожат.

Пропали в тот день и оладьи с маком, и орехи на меду.

Не знал Павлик и не мог себе представить, как это случилось, только проснувшись вскоре, тою же осенью, он внезапно почувствовал, что он влюблен.

Да, влюблен, это было неоспоримо-жутко. Он чувствовал на сердце смятение и ужас, ощущал в нем все муки влюбленности, и самым страшным оказалось то, что влюбился он не в девушку, не в барышню, не в Зиночку, например, Шевелеву, а в такого же гимназиста, как он сам.

Это было несообразно, смешно, глупо, но оно было. Отчетливо сознавал в себе новое, мучительное чувство Павлик. Он дружил ранее с товарищами, он был близок с Исенгалиевым, ему нравился Умитбаев, но это было теперь совсем другое, непохожее, беспокойное, мучительное чувство, назойливо лезшее и западавшее в душу неотвратимо, — словом, было истинное и тяжкое томление любви.

Не знал и не мог догадаться: как зародилось в нем это новое ощущение? Было ли оно разбужено Зиночкой Шевелевой, которая с памятной встречи все настойчивее и настойчивее окружала его своим сладостным, опасным, пугающим и влекущим вниманием; подходило ли к нему время; было ли много вокруг раздражающего, зовущего, только захватилось, наконец, новым чувством и сердце Павлика, и почувствовал он, и угрюмо понял, что он влюблен. Но как могло случиться это, уродливое, что он влюбился в мальчика?