Целомудрие - Николай Крашенинников

— Что, что?

— Я хотел бы узнать у вас, тетя Анфиса…

Снова молчание, снова тишина.

— Вот вчера у вас были здесь гости, — уже громче говорит Павлик.

Медленно, совсем медленно, точно бадья на колодезном колесе, поднимает на него лицо Анфа.

— Ну и что же?

Мутные глаза ее вдруг схватывают смущение Павла. Тень какой-то опаски появляется в ее лице, и, отодвинувшись от Павлика, она спрашивает угрюмо:

— Да что тебе от меня надо? Ступай играй.

— Нет, я не за этим, — уже почти зловеще говорит Павлик и повторяет: — Нет, я вовсе не за этим. Вчера вот Торчаков сидел у вас, Фрол Васильич, — я вот и хотел спросить вас, тетечка: что же это такое есть «не прелюбы сотвори»?

И внезапно, как у пружинного паяца, откачивается на шее голова тетки и начинает качаться, блистая острыми точками загоревшихся глаз.

— Что такое? — уже яростно спрашивает она прыгающими губами.

Но миролюбиво и ласково кладет Павлик свою руку на заскорузлую лапу тетки и шепчет тихонечко, жалобно, часто мигая:

— Нет, вы не сердитесь, тетечка. Я не хотел вас обидеть: только я ничего не понимаю, и никто мне не объясняет; вчера же я увидел у вас Торчакова, и вы его обнимали; и вот я подумал: «Не это ли и есть «прелюбы сотвори»?»

И уже все багровое, склоняется над ним лицо тетки! Словно вся кровь, какая только была в этом тучном теле, поднялась через шею на лоб и щеки; лицо Анфы распухло, глаза сделались круглы, и между губ показались два желтых клыка.

— Ах, ах! — еще не веря услышанному, говорит тетка и все трясет, как на пружине, головою. — Да как ты смеешь, мерзавец, предлагать благородной даме такие вопросы? Да я тебя, хам этакий. Вот!

Серым облаком взметнулась перед глазами Павлика пыльная тряпка, взметнулась и тут же пахуче обожгла щеку и лоб: раз! раз!

— Я тебя со свету сживу, пащенок! В порошок истолку!

Серыми зигзагами взлетывает перед лицом Павлика мокрое полотенце и все хлещет его по щекам и шее, по глазам и лбу.

— Раз! Раз! Ах, животное! Ах, мерзавец! Ну, дети пошли!..

И бежит прочь с террасы уничтоженный Павлик. Теперь уж больше ничего не осталось, как бежать: тряпка такая грязная, а сил у тетки не меньше, чем у загоскинского Кирши.

Вот какое «разъяснение» последовало Павлику по вопросу.

Придя в себя, тихонечко проползает он к кровати и, стараясь не разбудить все еще спящую маму, забирает мыло и полотенце. Лицо его обескуражено, губы закушены, руки дрожат; эта предательская мыльница выскальзывает из пальцев и катится по полу; Павлик схватывает мыло, а оно опять ускользает; он бросается его подобрать, падает стул. Просыпается мама и садится на постели.

— Что ты, маленький, так рано поднялся? Уже умываться идешь?

— Да, я иду умываться, мамочка!

— Что это у тебя лицо такое красное? Разве жарко?

— Ну, конечно, жарко, как ты не понимаешь!

Торопливо выходит он из оранжереи, идет на кухню, глядится в зеркало. Да, порядком исполосовала его мерзкая тетка, лицо у него как у трубочиста, текут струйки грязи, надо хорошенько отмыться, а чтобы не увидела мама — выплеснуть первую воду в тазу. Выходит на террасу, а на террасе висят и сохнут кружевные теткины панталоны, чепчик и пеньюар. Решительным, совсем военным шагом подходит к неповинным вещам Павлик и основательно окатывает их из своего таза грязной водой. Война так война.

— Вот же тебе, вот тебе, мерзкая тетка! — с наслаждением говорит он и скрывается. Никто не увидел, тетка еще не скоро хватится. Он умоется, выйдет к чаю и спросит, при маме, как ни в чем не бывало, Анфису: «Как ваше самочувствие, дорогая, как почивали вы?»

Конечно, может и так случиться, что тетка предаст дело широкой огласке; она может вызвать маму и рассказать ей про выступление с заповедью, но чувствует верным инстинктом Павел, что не станет распространяться об этом Анфиса. Они посчитались: он задал вопрос — она ответила. Они квиты; а ворошить такое сомнительное дело, в котором тетка все же замешана, — неприятно, едва ли будет выгодно ей.

Умывшись, причесавшись, смыв с себя все знаки бесчестия, усаживается на чердаке с «Юрием Милославским» Павел и начинает наблюдать из слухового окна: не проходит ли Анфиса? Но нет, нет; она занята более важными делами, а солнце палит, по-летнему немилостивое; белеет и сохнет под его лучами белье Анфисы; скоро, пожалуй, и следов не останется, вот незадача; перелистывает Павлик любимые страницы романа, а вот скрипение козловых башмаков слышится по террасе, появляется Анфиса, подходит к белью, смотрит: все сухо. Правда, кое-какие полосы остались, но это только причина гнева на кухарку Васену.

— Васена, Васена, надо отмывать чище: сверх возможности заласано! — кричит она.

Забирает свои доспехи и идет, а Павел, опечаленный неудачею мести, высовывается из чердачного окна и бросает в Анфу комочком глины; он попал, у тетки хлюпнуло в затылке; она обернулась, а Павел спускается вниз к утреннему чаю; его сердце уже безгневно; в сущности, в свое время и он поступил не лучше тетки: ведь когда Пашка объяснила ему, как рождаются дети, он тоже закатил ей пощечину; теперь это же получил он от Анфисы, стало быть, о чем много и говорить?

Но вопрос все же оставался вопросом. Правда, от случая кое-что прибавилось в опыте Павлика; он поведал, что люди сердятся, когда их спрашивают об этом; значит, дело на самом деле нехорошее и нечистое. Однако близился конец лета, надо было подумать о гимназических каникулярных работах; их задано немало; если взять во внимание лишь математику, то уж с нею одною совсем не останется времени на «прелюбы сотвори».

Однако инцидент с заповедью не остается изжитым; в воскресенье после обедни приходит в дом тетки местный священник отец Иоанн, которого Анфа обзывает Златоустом. Он маленький, упитанный, совсем противоположный гимназическому. Его щеки — как яблоки, волосы — как хвост орловского рысака; а живот у него такой круглый, точно сложены там ядра царь-пушки, изображенные на картинке.

Может быть, позвала священника встревоженная мама; может быть, явился он по наущению Анфисы, только глаза его, темные, как вишенки, вдруг строго блеснули, когда к нему приблизился Павлик. Странно сказать, но и у Павла вдруг появилось на душе нерасположение к деревенскому бате; ведь приходил же священник раньше к ним в дом, но визиты его как-то не отмечались; теперь же точно ощетинилось на него сердце подростка и ощутимо вдруг почувствовало в нем врага.

— Поздоровайся, поцелуй у батюшки ручку! — визгливо закричала на Павлика угрюмая Анфа.

Павел подошел, но к руке не приложился; да и сам батюшка как-то разом принял свою пухлую десницу.

— Теперь молодежь идет новая, лишенная устоев, — со вздохом сказал он и ласково погладил перстами кудрявую бороду.

— Нигилисты, смутители, дело известное, — поддакнула из угла тетка и потрясла косицами.

За обедом, во время которого мама все время следила за Павликом тревожно-опечаленными глазами. Златоуст опять распространялся о новых течениях.

— Главное — в отсутствии веры, — говорил он, указывая вилкою в небо. — Когда верит человек, на ум не идут ему грешные и тем паче праздные мысли. В одной молитве спасение от дьявола и всех бед его.

— А кто же это дьявол? — вдруг спросил Павлик с явной целью подзадорить тетку Анфису.

Отец Иоанн покачал, точно обиженный, головою и ответил, не глядя, однако, на Павлика, устремив взор выше него, на буфет:

— Отцы церкви достаточно учили об этом, чтобы следовало распространяться. Дьявол есть темная сила, исполняющая свободную волю человека; отвращающая его ум от канонов церкви, повергающая в пагубные мечты юные сердца.

— А вы, батюшка, его видели? — невинным голосом осведомился Павлик.

Тетка Анфа даже двинулась на стуле, но и тут отец Иоанн не рассердился.

— Угодники божии часто видели, но аз, многогрешный, испытания не удостоен.

— А если не видели, как же вы о нем говорите?

— Павлик! — укоризненно остановила сына Елизавета Николаевна, но батюшка снова вознесся любезным и ласковым жестом.

— Предоставьте юности удовлетворять любознательность… — И тут же, повернувшись к Павлику широким соболезнующим лицом, пояснил: — Не только видимое, но пуще всего невидимое существует. И недаром сказано: «Творца видимого и невидимого».

— А вот я, батюшка, дьявола видел! — вдруг покраснев, проговорил Павлик и, заметив, что мама все на него смотрит, покраснел еще больше, устремив взгляд на занятую пирогом тетку Анфису. — У дьявола маленькие мышиные глазки, и лицо как из камня, и борода рыжая веером. Если вы спросите тетку Анфису, она вам все расскажет: она удостоена, к ней дьявол приходил.

Неизвестно, чем бы кончилась эта богословская беседа, если бы в столовую не ввалилась ватага мальчишек. Впереди всех показался кадет Гриша, а с ним были те четверо племянников, которые жили близ Ольховки.