Целомудрие - Николай Крашенинников

Трах! — и летит вдребезги под палкою Тихона закопченное оконце.

Трах! Трах! — звенят стекла и по соседству.

— Теперь, робя, ноги под жабры и вваливай на огороды! — командует Гришка Ольховский.

И вот ватага бежит берегом сонной речки к мельнице, оттуда рукой подать по канаве на огороды; уж там где-либо да найдется девчонка.

— На капустном огороде, я знаю, — вдова-сторожиха! — говорит всезнающий Тихон. — У сторожихи есть девчонка Агашка; с ней всегда можно столковаться, а коли не столкуемся, тогда…

На позеленевшей луне жутко округляются глаза коновода. Лицо его угрюмо и бледно, он раздосадован неудачей; теперь ему попасть под руку опасно. Павлик хрупко сторонится. Но отойти, убежать уж не может; он пошел узнать, до конца поведать, так решено, так будет.

Совсем неожиданно, в голубой тени плетня, на задах маленькой соломенной хаты, они наталкиваются на присевшую фигурку. Девчонка присела, как видно, за делом, на косогорочке у калитки, и вот с испугом поднимается и, взмахнув косичкой, как хвостиком крысенок, бежит прочь от нагрянувших мальчишек, а те с криком и улюлюканьем бегут за нею по обросшей крапивой тропинке.

— Держи, вот она, держи Агашку! — кричит, прихрамывая, Тихон.

На повороте он ударился о пнище, расшиб ногу и скачет, как пришибленная ворона; но крапива аршина в два ростом, приходится бежать лишь гуськом, чтобы не острекаться, и это спасает девчонку. Она добежала до мельницы и юркнула в ворота; раза два глянуло из их тени узкое опрокинутое личико с широкими карими глазами, мелькнуло и исчезло, а подбежавший озлобленный Тихон грозит ей кулаком у забора и шепчет с лицом, обескураженным и неудачей, и болью:

— Подожди ты, сучонка, мы обработаем тебя, сволочь, как попадешься еще!

Как побитые, с поджатыми хвостами, понуро возвращаются гончие с охоты. Часть их взлохматилась и взмолкла и тяжело дышит, и кажется Павлу, будто свалялись на них клочья шерсти и высунуты до полу красные, мокрые бесстыжие языки.

Возвращаются на сеновал угрюмо. Обескураженно лезут вверх по лестнице на сено; там, внизу, все еще сонно жует спокойная корова; она не спит, она словно дожидалась охотников с охоты и теперь, словно в насмешку, там покашливает и вздыхает, и, приникши к люку сеновала, смотрят неудачники вниз.

— Это, можно сказать, просто проклятая корова! — говорит озлобленно Тихон. Он плюет куда-то вниз через люк, должно быть, на корову и, вызывающе глянув на Павлика, отходит от люка и ложится. Может быть, он считает в чем-то виноватым и Павла, он весь свет считает виноватым в своей неудаче; а Павлику хотя и хочется заступиться за обиженную корову, но он не решается поднять новое дело и смиренно ложится в сторонке от кадета.

— Сорвалось, к черту, досадно! — ворчит еще Тихон, утаптывая кулаками себе изголовье. — И сено у вас здесь дрянное, одно былье да крапива, да и сеновал дрянь! Разве такие строят сеновалы!

Хотя это уже прямой Павлику вызов, он не возражает и тихо дышит. Но именно это молчание и бесит: оно показывает, что Павлик сторонится всех и гордится. Все лежат друг подле дружки рядом, а этот непременно уединится в сторонке; все рассказывают и шутят, а этот все таится особняком и молчит.

— Не люблю я гордецов, которые не товарищи. У нас в училище их здорово бьют! — надрывающимся голосом замечает Тихон.

— И у нас их основательно колошматят! — подтверждает Гриша. — Преестественным образом выводят этих белоручек на квинту!

Молчит Павлик и слушает с подрагивающим сердцем.

— Не товарищи это. Мы зовем их «чистюли», — говорит из уголка и рыженький Жоржик.

Электричество, не получившее разрядки, грозит найти себе новый выход: в драке. Но молчит и не движется оробевший Павлик, придраться никак нельзя. Однако грозою все веет, все дышит; ворочается Тихон злобно и скребется; а вот его голос разрывает молчание, и по сеновалу проходит уже прямая угроза:

— Да попадись мне в руки, я бы знатно «чистюлю» обработал!

Павлик вздрагивает. Наконец уж довольно всего этого. Поднимается молча, проходит к Тихону на край сеновала.

— А как бы ты меня обработал? — медленно расставляя слова, глухим голосом спрашивает он.

Поднимается и Тихон на сене. Смотрит, ворочая белками. И вот. в самый решительный момент, переключается электричество на основу:

— Сводил бы как следует к девчонкам — и все!

Павлик отступает. Он уж было приготовился на кулачки — и вдруг опять все то же!

— Это как же «как следует»? — удивленно спрашивает он, но бурный взрыв колючего смеха сметает его вопрос, и он не успевает прийти в себя, как чувствует, что снова лежит в сене.

Мальчишки разом дернули его за ноги и повалили в сено и с тем же жгучим смехом начали его в нем перекатывать. Павел хотел крикнуть, но рука Тихона вдруг легла на его рот, и крика не вышло. Собрав все усилия, задыхаясь от злобы, Павлик поднял колено и ударил им Тихона в живот. Тихон тотчас же свалился, как перина, а Павел поднялся и сел на него, обеими руками вцепясь в его горло. Лицо его побелело, волосы ощетинились. Он дышал прерывисто, ощущая уколы в сердце.

— Будешь еще безобразничать, а?

Не без усилия освободился от Павлика великовозрастный Тихон. Однако он нисколько не сердился.

— Не надо только в живот пихаться. Ты знаешь, что от этого может выйти?

— Что? — спросил Павел.

— Возьму да рожу.

Оглушительный раскат смеха все покрыл на сеновале.

— Какие же, однако, вы мерзавцы! — дрожащим голосом сказал Павлик и поднявшись, полез вниз.

Отряхиваясь, как окунутый в помойную яму, прибежал Павлик в свою спальную.

— Что ты, маленький? Разве там не спится? — спросила удивленная мать.

— Ах, мама! — горько ответил Павлик и блеснул на нее, свою единственную, злыми глазами. — Как странно живут на свете, а вы все молчите, не говорите ничего.

— Кто живет странно?

И пронесся тонкий обиженный шепот — не ответ, а обвинение:

— Дети, а перед ними — вы.

В городе осенью в воскресенье, после обедни, Зиночка Шевелева внезапно присела на скамью в садике, где Павлик кушал мороженое.

Подкралась она так неслышно, что Павлик обомлел. Первым движением его было спрятать стаканчик с мороженым к себе в карман.

Да, было порядочно стыдно в пятнадцать лет есть мороженое, как какому-нибудь приготовишке. Павел нарочно забрался в самый потайной угол — и вот Зиночка Шевелева, гимназистка лукавая, сидит.

Второю мыслью его было убежать, но Зиночка крепко держала его за рукав пальто.

— Докушайте сначала свое мороженое, а потом мы погуляем! — с улыбкой проговорила она. Издевалась выпускная, это было по всему видно: ведь это ее хотел Павлик напугать своим револьвером, когда она раз на улице так дерзко сказала, что Павлик хорошенький. Теперь она не только смеялась над ним свыше меры, но и держала его за рукав.

— Надеюсь, вам не страшно прогуляться со мною по садику, молодой человек?

Павел обиженно покосился на ее смуглое лицо. Что, она считает его третьеклассником? Он не в пятом классе? Нет, он не будет есть перед этой дрянью мороженое: пускай пропадет!

Расплатившись с торговцем, угрюмо морща брови, он проговорил:

— Я сегодня имею быть в гостях у родственников, и гулять мне никоим образом нельзя.

— В таком случае я провожу вас до родственников, — с лукавой усмешечкой сказала Зиночка; розовый ее язычок скользнул по атласным губам.

Положительно нельзя было от нее никак отвязаться.

— Но мне следует еще исправлять экстемпоралиа! — взмолился он.

— И ваши экстемпоралиа исправите после.

Черные глаза, цветущий мальвою рот улыбаются близко и опасно. Какими духами от нее пахнет? Или так пахнут ее лоснящиеся волосы? Благоухание мимозы источают они.

Идет Павлик, держа руку, по обычаю, у хлястика, рядом идет Зиночка и пристально-осторожными взглядами рассматривает его. Поднимет Павел недовольные глаза, она свои прячет, быстро взмахивая ресницами. Не может он отрицать, что красива эта приставучая девчонка. Зубы ее не очень белы, и крохотная мушка на щеке, но губы так алы и невинны и в то же время хитры: они смеются и зовут, зовут к себе эти губы, алые, как цветы, а улица полна народом, все смотрят на идущую пару, видят все, как похищает Павлика гимназистка, улыбаются и смеются все. Прямо черт знает, до такого позора… Рад был Павел, когда свернули они с людной улицы в переулок.

Мимо садика, мимо амбаров, казарм и толкучих рядов проходят они по пыльным улицам. Киргиз на верблюде проплывает мимо Павлика, колыхаясь, как на пружинах; продвигаясь мимо пары, он скашивает на нее свои и без того раскосые глаза, и улыбается словно литыми зубами, и говорит: «Жаксы!»[6]

Сторонится от Зиночки с возрастающим гневом Павлик, а та все держит его под руку, прислоняясь мягко, чуть внятно. Сапоги Павлика стали серыми от пыли, а Зиночкины туфли по-прежнему чисты и изящны, точно не идет она по дороге, а скользит над нею, как Церера на картинке. Маленькое аметистовое колечко видит Павел на ее розовом, прижавшемся к ладони мизинце.