Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

в «школу якобинизма», которая обучала учеников идеалам Революции. Чтобы сформировать ценности французских солдат, мирные жители и военные деятели отправляли в армию тысячи журналов, брошюр и сборников песен, устраивали праздники и другие мероприятия для укрепления морального духа. Правительство в Париже также отправило на миссию в армию делегатов, которые старались укрепить преданность солдат Революции [Hughes 2012: 81][322].

Результатом политпросвещения стала повышенная грамотность, поэтому в 1794 году (декрет от 27 плювиоза II года) Конвент постановил, что все люди со званием офицера или сержанта, начиная от капрала, должны уметь читать. Все это укрепило связь армии с Республикой и внутриармейское единство, поскольку

…рядовые солдаты теперь могли обратиться к своим капралам и сержантам, чтобы узнать политические новости из прессы, прочитать письма от семьи и написать ответные письма. Это дало новые возможности братской близости и большего доверия между солдатами [Martin В. 2011: 36][323].

Мартин резюмирует: «Больше чем символический девиз военных фестивалей, fraternité стала идеологической основой для главных политических реформ в период между 1791 и 1799 годами, направленных на создание более преданных и сплоченных боевых подразделений». Мыслители Военного просвещения уже заложили обширную основу для социально-эмоционального подхода к созданию более преданных и сплоченных боевых подразделений. Они давно обратили внимание на проблему сближения людей разного происхождения в армейском пространстве и считали, что эти люди должны знать и заботиться друг о друге, применяя естественные качества социальности, sensibilité и humanite. За десятилетия до Революции эти мыслители и практики увлеченно писали о важности социального и культурного единства в форме сплоченности первичной группы и esprit de corps, который укрепляет эмоциональную устойчивость, подражание, гордость и, как надеялись личности вроде Фовиля и Морица Саксонского, счастье, что, в свою очередь, ведет к победе.

Революционная культура боевого уважения продвигалась не только среди военных. Правительство и граждане тоже должны были проявлять эти чувства. Огромный общественный резонанс возник после того, как Дюбуа-Крансе – очевидно, не всегда идеальный защитник военных – в речи, опубликованной во французских газетах, назвал солдат «разбойниками». Солдаты и офицеры в армейских полках, например Арманьяка и Оверни, пожаловались напрямую в Национальное собрание. Они осудили оскорбительное обращение Дюбуа-Крансе и его пренебрежение солдатской честью. Дюбуа-Крансе поспешил принести извинения. Он четко высказался о масштабах солдатской чести. Уже в начале февраля 1790 года Александр Ламет повторил эту идею, объявив, что солдаты Нового порядка должны не только удостаиваться чести и уважения со стороны государства и граждан, но и признавать собственные заслуги, чтобы чтить и уважать самих себя. Такая экономика чести будет проявляться во все времена в поведении солдат, революционной версии военного героя Просвещения как патриотичного воина и честного человека во всех сферах своей жизни: «Страна узнает через поведение [солдат] в мирное время и храбрость на войне, что люди, уважаемые patrie, также уважают себя» [Mavidal, Laurent 1867–1913, 17: 76][324]. Солдаты и офицеры, которые пожаловались в Национальное собрание на оскорбительное поведение Дюбуа-Крансе, вели себя именно так.

Солдатская честь – нарастающая на протяжении XVIII века волна, отслеживаемая Корвизье, Линном, Гинье, Осман и другими, – наконец становилась нормой. Участники вооруженных сил и особенно армии назывались идеальными представителями нации – образ, который правительство пыталось укрепить в реальности посредством политической пропаганды. Конвент видел в армии идеальную республику, к которой должна стремиться вся страна. Таким образом, политические и военные идеалы сливались в понятии гражданина-солдата и мифе о 1а Grande Nation, Великой нации. Изначально рассмотренная в классическом исследовании Жака Годшо и позднее разработанная Жан-Ивом Гийомаром и другими, эта национальная модель поддерживала революционную Францию в качестве «маяка просвещения, который принесет свободу и цивилизацию угнетенным людям Франции» [Hughes 2012: 98][325]. Это было очевидно империалистской концепцией революционной французской нации, провоцирующей и оправдывающей военное, политическое и культурное завоевание в Европе и за ее пределами. Быть членом la Grande Nation означало быть механизмом цивилизаторской миссии Франции, которая, как поясняет Майкл Хьюз, идеально сочеталась с образом нации воинов:

Это представление поддерживалось легендой о вооруженной нации. Революционеры создали ее, превратив своих солдат в символы патриотизма, которые выступали в качестве источника французского национального самосознания вплоть до XX века. Военная и политическая культура Французской революции предполагала, что ее армия состоит из храбрых юных добровольцев, оставивших свои семьи, чтобы откликнуться на зов patrie, которой угрожали силы тирании. Эти люди бескорыстно посвятили себя Республике и ее политическим идеалам и разделили качества столетия, в котором родились. Фактически армия, состоявшая из этих граждан-солдат, действительно воплощала французскую нацию, и уникальные характеристики помогли ей сражаться лучше противников. Согласно революционной пропаганде, французские солдаты, в отличие от вражеских наемников, вели войну, чтобы воплотить свои права и права других [Ibid.: 99].

Готовясь сражаться за свою и других народов liberte, fraternité и egalite, граждане-солдаты Французской революции представляли себя героями нации и человечества. La Grande Nation воплотила мечты Военного просвещения о прогрессе (или так утверждала революционная пропаганда), и этот нарратив укрепил Наполеон.

Конечно, в реальности все было иначе. Расширить с помощью армии liberte, fraternité и egalite во Франции и ее колониях на практике оказалось сложнее. Не все хотели стать гражданами-солдатами. Почти безграничного потока воодушевленных добровольцев, который представляли себе военный комитет, Национальное и Учредительное собрания и Конвент, попросту не было. После первого призыва национальных гвардейцев в 1791 году призывы имели разную степень успеха, особенно с ростом понимания возможного сомнительного развертывания для подавления внутреннего конфликта в районе Луары и реального риска для жизни и здоровья в бою с растущим числом международных врагов. Такие великие победы, как в сражении при Вальми (20 сентября 1792 года) и Жемаппе (6 ноября 1792 года), могли как убедить людей поступить на службу добровольно (или по принуждению), так и разубедить. Практика оплаты замены, чтобы получить должность в армии, столь распространенная при Старом порядке, была не менее популярна в революционной Франции[326]. Другие стремились получить освобождение через брак или физическую негодность, вырывая себе зубы, что автоматически освобождало от службы, поскольку такие люди не могли быстро разорвать зубами бумажные патроны с порохом, держа мушкет со штыком в руке.

Если одни не хотели быть частью la Grande Nation, другие попросту не могли. Последующие революционные режимы пытались воплотить в реальности гражданскую армию, о которой мечтала интеллигенция Просвещения. Это предполагало национализацию армии таким образом, чтобы ее ряды состояли из французских граждан, а также укрепление связи между военной службой и гражданственностью. Женщины, иностранцы и расовые меньшинства мешали этому. Какую роль