Ворон Хольмгарда - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я первый к ней посватался. Еще вчера! Тойсар подтвердит!
Тойсар в тревоге переводил взгляд с одного на другого: Гудбранд вел речь для своих, поэтому Тойсар еще не знал, что у его дочери появился еще один жених. Когда ему объяснили, он признал, что Даг вчера уже предлагал ему эту свадьбу, но он еще не дал ответа.
А теперь выходило, что это очень кстати.
– Пусть решает Тойсар! Пусть решает, кто будет для него более полезным зятем: зрелый мужчина, уважаемый человек, или вчерашний мальчишка…
– Этот мальчишка был в заморском походе, пока ты искал в соломе яйца и принимал роды у овец! – Виги, будучи разозленным, ради слова за пазуху не лез. – Ты-то сходил в один поход, тут неподалеку, а уж какую добычу привез…
– Раз уж в Силверволле я каждый раз нарываюсь на оскорбления, не стоит мне больше сюда и ездить! – Гудбранд тоже встал.
– Мы без тебя не соскучимся. Но если ты не откажешься от этого сватовства, то придется тебе пойти на поле со мной!
– Молодец, шоля!
В глазах Гудбранда блеснула ярость, лицо покраснело от досады. Упоминание о поединке ему не понравилось: он не струсил, но всем памятен был неудачный его поединок с Хавардом.
В это время отворилась дверь, вошли две женщины – Снефрид и Арнэйд. Мужчины за столом обернулись на движение, даже Гудбранд бросил на них взгляд, и все замолчали, с любопытством ожидая, что дальше будет. Только Арнор встал на ноги, и теперь они с Виги и Гудбрандом возвышались среди сидящих, как три столпа.
Арнэйд приблизилась к столу. Ее глаза были широко раскрыты, она глубоко дышала и то сжимала руки, то разжимала.
– Я… слышала… что здесь говорилось… – начала она, в волнении затрудняясь подобрать слова. – Не хочу… чтобы… Я решила… Тойсар, – она обратилась к хранителю священной рощи, и в груди распахнулась бездна, в которую она каким-то образом падала, все глубже и глубже. – Я согласна… быть твоей женой… при условии… что ты отдашь Илику за моего брата Вигнира. Если ты согласен… то мы можем на Сюрэм сделать сразу две свадьбы.
Она говорила по-мерянски, чтобы понял Тойсар, но и остальные ее поняли. Стояла тишина. Потом Тойсар взглянул на Дага – у того на глазах блестели слезы. Арнор, бледный, застыл, как настоящий камень, но молчал, и на него Тойсар старался не смотреть.
– Ты, Даг, согласен с тем, что сказала нам твоя дочь?
– Да. Согласен, – Даг вытер глаза пальцами. – Да благословит ее Юмалан-Ава.
– Тугэ́ ли́же. Да будет так.
Глава 4
Молодая госпожа Ульвхильд одевалась только в голубое. В начале прошлой зимы она узнала, что овдовела за полгода до того, и сменила цветное платье на белое. Следующей весной, когда вдовству ее исполнился год, пришла весть о гибели Годреда сына Альмунда – того, за кого она обещала выйти, если он отомстит за ее мужа. Месть свершилась, но награду свою Годред получил из рук Одина и валькирий. Жители земного мира уже ничего не могли ему дать, кроме кубков в его память и подношений на могильный холм, где был зарыт прах его и посмертной его невесты-спутницы. Думая о том, как хорошо Свенельд снарядил своего брата в Валгаллу, Ульвхильд невольно кривила губы. Она никогда не любила Годреда, обещание за него выйти у нее вырвали не то чтобы силой, но воздействием на ее честолюбие. Глупо было ревновать к той, которая впервые увидела Годреда уже мертвым, и только для того, чтобы умереть возле него самой. Но мысль о том, что на погребальном костре другая дева – юная, знатная и прекрасная, – прильнула к могучему плечу Годреда, чем-то коробила Ульвхильд. Теперь она носила лишь голубую одежду разных оттенков, своим видом давая понять, что мысли ее далеко от всего земного. О том же, чтобы сосватать ее с кем-то другим, даже Олав больше не заговаривал. Теперь, когда месть за Грима сына Хельги была свершена, честь Ульвхильд не пострадала бы, если бы она избрала нового мужа. Но, как она объявила на пиру, где в первый раз поминали Годреда, раз уж Годред свершил месть, ему навеки принадлежит право на награду, а отдать ее кому-то другому было бы все равно что обокрасть павшего. Это была хорошая речь, и даже Свенельд, который недолюбливал Ульвхильд, признал, что это делает честь и ей, и его брату.
– Но неужели ей не грустно? – как-то сказала Витислава, когда пришла посидеть в девичьей Сванхейд. – Уже так тепло, все цветет, скоро придет Ярилин день. Все гуляют, поют, будут выбирать себе женихов… Ведь ей только восемнадцать лет! Неужели ее это все совсем не трогает? Неужели она так и хочет просидеть одна всю жизнь? Да если бы она захотела – со всего света белого собрались бы самые лучшие женихи, князья и конунги, и стали бы здесь биться за нее!
– Бывают люди, для которых честолюбие всего дороже. – Сванхейд улыбнулась ее наивности.
Витислава заметно повзрослела за те два месяца, что прошли после рождения ребенка. После трудных родов, потеряв много крови, она целый месяц была слаба и только теперь окрепла. Если раньше в ней проглядывала девочка, не уверенная, что отвечает своему положению и может угодить своему суровому и прославленному мужу, то теперь в повадке ее появилась гордость, в походке – величавость. Теперь у нее был сын, и она знала: ни одна женщина на свете не могла бы подарить Свенельду лучшего.
От ребенка она почти не отходила, хотя он, слава богам, с самого начала был крепче матери и не давал особых поводов о нем тревожиться. Хорошо ел и быстро рос; Витислава кормила его сама, но ему не хватало, и каждый день к нему приходила Илетай: та уже собиралась собственного младшего отнять от груди и подкармливала племянника. До трех месяцев дитя нельзя показывать чужим, и Витислава с нетерпением ждала срока, когда можно будет пригласить гостей и похвастаться своим порождением.
– Он будто яблоко! – пошутила однажды Сванхейд, увидев молодую госпожу с чадом на руках. – Такой же румяный и налитой!
– Мне снилось яблоко, еще до того как я понесла. Большое красное яблоко на самой вершине дерева. Я знала, что это он – мой будущий сын. Придет время, и он будет вознесен высоко.
Сванхейд слегка прикусила губу: в Северных Странах ходит злая шутка о том, что обещание «самого высокого положения» может на деле означать высокую виселицу, но, конечно, она не была так бесссердечна, чтобы говорить об этом гордой молодой матери.
Темнело поздно, и недалека была пора, когда ночная тьма будет проскакивать между двумя зорями, будто боязливая черная лисица, и снова уступать место яркому летнему свету. Даже вечером легко можно было шить без огня, и лишь на ближнем ко входу конце длинного очага в гриднице разводили слабый огонь, чтобы дымом пахучих трав отогнать комаров, летевших в открытую дверь.
В это лето почти все видные люди из дружины Олава оставались дома. Даже Свенельда, к облегчению Витиславы, конунг никуда не услал, и тот мог день за днем сам наблюдать, как подрастает его сын. Этой радостью Витислава была обязана тем событиям, что всю весну порождали в гриднице много тревожных разговоров.
Их могло бы быть еще больше, но хазарина Самуила Свенельд до Хольмгарда не довез. Сидя в санях, тот простудился в первые же дни дороги. Человеку в его возрасте, привыкшему к более теплым краям, эта полная испытаний зима оказалась не по силам. Однажды днем у него началась горячка, и к вечеру, когда приехали в погост, из саней его пришлось выносить на руках. Всю ночь старик бредил на непонятном языке. Утром русы немного поспорили, как с ним быть. Оставить его под присмотром жителей ближайшего яла Свенельд отказался наотрез. Задерживаться, надеясь на выздоровление – тоже, ради одного старика он не мог сколько-то дней держать на месте сотню людей и лошадей. Пришлось положить в сани, закутав в шкуры, и ехать дальше. Посреди второго перехода тот и умер; когда это обнаружили – уже закоченел. Похоронами его заниматься никто не хотел, и Свенельд велел спустить тело под лед Валги. Так и осталось неизвестным, знал ли Самуил что-то о Гриме и стоило ли то, что он знал, хоть лысую белку. «Он мог не знать ничего, – утешал брата Велерад. – А проситься к Олаву, чтобы оттянуть свою смерть. По дороге мы бы остыли, он мог бы оплести Олава словесами, уговорить на выкуп…» «Надо было сразу
