Ермак - Евгений Федоров

Пока Чебуков отдыхал после утомительной дороги, бек Гаймуса тем временем добрался до Кучума и со всеми подробностями рассказал ему, что видел в Москве. Они сидели в шатре вдвоем, но осторожный бек подошел к шелковым пологам, заглянул за них — не подслушивает ли кто, и сообщил о гонцах, которых он тайно засылал к Девлет-Гирею:

— Он сказал, что весной опять придет на Русь, потопчет и пожжет все. Хан напомнит им времена Тимучина!

Гаймуса ждал ханской радости и награды, но Кучум сидел задумчивый и мрачный. Долго ждал бек, пока хан скажет свое слово. Наконец Кучум коротко пригрозил:

— Голову сниму с тебя, если кто узнает об этом! Пошел вон!

Он прогнал Гаймусу, не сказав ему похвалы и не дав награды.

«Как несправедливы ханы и властители судеб человеческих!» — обиженно подумал бек и затаил злобу, но не против хана, а против русского посла, которого он считапл виновником всего случившегося.

Он не знал, что Кучум обрадовался вести, воспрянул духом и пожалел посланную дань — тысячу соболей. Сейчас Кучум терпеливо ждал вестей от тайджи-царевича Маметкула, которого послал покарать непокорные улусы, восставшие против ислама.

День тянулся за днем, с полунощных стран прилетели холодные ветры, сорвали в рощах последние листья и своим ледяным дыханием сковали лужицы. Под ногами захрустел первый ледок, и тогда по звонкой дороге прискакал гонец от Маметкула.

Загнанный конь упал у белой юрты Кучума, но лучник вскочил и, добежав до двери юрты, распахнул полог, задыхаясь крикнул:

— Великий, всемогущий хан, мы повергли врагов твоих. Радуйся! — и сам повалился у порога от утомления…

Царевич вернулся в Искер победителем. За его конями, привязанные арканами к хвостам, тащились десять самых непреклонных противников ислама.

Маметкул хвастливо объявил хану:

— Я досыта напоил кровью землю, в которой покоится прах святых. А этих непокорных я привел к тебе на суд, хан!

При стечении народа десяти идоломольцам отрубили головы и воткнули их на остроколье у юрты Кучума. Перед каждой мертвой головой останавливался хан и зло говорил:

— Теперь больше не будешь меня поносить, мурза Арслан! Так будет со всяким, кто подымет руку на своего хана!

— Наконец-то насытил ты свою жадность, бек Абдулла. Я знаю о чем ты думал, когда поднимал кочевников. Ты думал о дороге в Искер!

Хан напомнил каждому врагу своему старые обиды. Заметно постаревший, с отвисшей слюнявой губой, он весь дрожал от сладострастья, видя кровоточащие головы противников. И в то же время старик был жалок в своей жестокости. Тайджи поморщился и подумал: «Он стал совсем дряхл. Борода стала редкой, и глаза слезятся. Стар, стар хан Кучум!».

А с высоких минаретов только что отстроенных мечетей муллы звонко оповещали:

— Я ху! Я хак! Ля иллях илла ху!

Имамы, сеиды, шейх Хаким торжествовали. Хан ласково ввел племянника Маметкула в свой шатер и посадил рядом на пышных подушках. Думчий Карача приказал слугам и наложницам порадовать победителей.

Зажгли курильницы, благовонный аромат наполнил покои. Прововные слуги со смуглыми лицами принесли чаши, наполненные аракчой, и поставили перед мурзаками и беками, прибывшими на пир. Кучуму и Маметкулу поднесли золотые кубки — дар московского царя. Тайджи весело сказал:

— Будем пить из них и покончим с последним врагом нашим!

— Покончим! — согласился хан.

Никто не понял смысла их речи, но стоявший в толпе Аиса заметил, как радостно блеснули глаза бека Гаймусы.

Думчий что-то выкрикнул. Раздвинулся серебристый полог, в покой, резвясь, вбежали наложницы и стали плясать. Их гибкие тела колыхались, как цветы под дуновением ветра.

Хан привычно-равнодушно глядел на пляску, и вдруг взор его затуманился, глаза перестали различать лица и все для него как бы ушло в тень. Неподвижно, с каменным лицом сидел хан и уж не видел ни беков, ни наложниц. Другое было перед ним…

— Довольно на сегодня пляски! — жестко объявил хан. — Я покажу вам более занятное, чем наложницы. Поэвать сюда русского посла!

Сам думчий и много слуг с ним поспешили к юрте Третьяка. Посол уже догадывался о беде. Смутная тревога овладела им.

«Что-то случилось!» — подумал он, надел парчовый кафтан, пристегнул к нему козырь, расшитый жемчугом, к поясу подвязал саблю и протянул руку к высокой бобровой шапке…

В эту минуту в юрту вбежали возбужденные татары.

— Хан зовет к себе! — закричал Карача.

— Я так и думал, что он позовет меня, — спокойно ответил посол и захватил заветный ларец, в котором хранилась грамота царя и рукопись шерти. Он с достоинством сказал: — Идемте к хану, он ждет.

Когда посол медленной величавой поступью вошел в покои Кучума, все смолкли. Десятки пронзительных, пытливых, гневных, настороженных глаз уставились в него. Третьяк перехватил злорадствующий взор бека Гаймусы. «Случилось недоброе для нас», — взволнованно подумал он и склонил перед ханом голову:

— Явился по твоему зову, великий и мудрый хан, — спокойно сказал он.

Кучум встрепенулся, поднял горделиво голову и заносчиао выкрикнул:

— Пришла пора поговорить с тобой, посол Руси. Покажи грамоты, которые послал нам брат наш! — злая усмешка прошла по губам Кучума.

Третьяк вскрыл ларец, бережно добыл грамоту и хотел сам огласить ее, но думчий сказал:

— Читать должен я.

— Послом великого государя прибыл я, грамоту царя читать мне или самому хану, — с достоинством ответил Чебуков и неторопливо развернул свиток с большой золотой печатью. На короткий миг она привлекла к себе внимание ханской свиты. Воспользовавшись минутным замешательством, Третьяк огласил:

«Царь и великий князь всея Руси сибирского царя грамоту выслушал и под свою руку его во оберегание принял и дань на него наложил»…

Посол не дочитал: хан протянул руку и вырвал у него московскую грамоту.

— Слышали вы, мурзы и беки, и ты, шейх Хаким, он обещает нам обереганье! — насмешливо проговорил Кучум. — Слышали вы, мои рабы, что сулит он, а сам не может оборонить своей земли. Его столицу Москву пожег крымский хан Девлет-Гирей. Вот оно как! Нищий старается одарить, богача, немощный — отдать силу богатырю!

— Ха-ха-ха! — раздался в покоях издевательский раскатистый смех. Смеялись все: мурзы, беки и рабы. Козленком блеял старый думчий Карача, тонким фальцетом заливался бек Гаймуса и совсем по-стариковски, ехидно хихикал Кучум.

— Не сметь глумиться над царским словом! — сжав кулаки, гневно сказал русский посол.

— Я все могу! — со злобой выкрикнул хан, вскочил и разорвал грамоту, затоптал ногами. — Знай, Едигер значился данником Руси, а Кучум никогда не будет!

— Ты отвечаешь за свое слово, хан! — напомнил Третьяк.

Опять раздался грубый, наглый хохот. И, куда ни оборачивался посол, всюду видел скуластые оскаленные лица, чужие и враждебные. Все глаза горели жгучей ненавистью. Но Третьяк не испугался и опять сказал от всего взволнованного сердца:

— Знай, хан, Русью раз молвится слово. Запомни это! Ты глумишься над беззащитным человеком. Посол я, а послы везде уважаемы.

Вскочил, весь багровый, Маматкул:

— Хан, дозволь снять эту баранью голову! — И тут же осекся под грозным взглядом русского посла.

— Увести! — презрительно сказал Кучум, и бек Гаймуса со слугами, несмотря на сопротивление, связали посла и увели из белой юрты. Подталкивая в спину, избивая плетью, они довели его до глубокой сырой ямы и столкнули в нее.

Третьяк упал и сломал себе ногу. Звездная ночь простиралась над Искером, до узника глухо доносились крики и смех из ханской ставки. Невыносимая боль не давала покоя. Крепко сжав зубы, Третьяк молчал. Собрав все силы, всю волю, он решил непреклонно держаться до конца: «Теперь смерть, но умереть надо с честью!».

Мысли унеслись к далекой Москве. Вспомнилось о семье: «Ждут и не дождутся меня ни Любаша, ни Кирилка!».

Аиса просил хана Кучума о пощаде послу:

— Выпусти его на Русь, так будет лучше!

Кучум разгневался.

— Как ты, презренный раб, смеешь меня учить! Думчий! — раздраженно закричал он: — Повели сегодня же отрубить русскому послу голову, а рабу моему Аисе дать пять седмиц плетей!

Татарин безмолвно распростерся у ног хана:

— Прости, всемилостливый и великий! Но Кучум, не взглянув на Аису, ушел за полог. На багряной вечерней заре окоченевшего, голодного Третьяка вытащили из ямы и палач кинул его на плаху.

Однако смелый и мужественный посол вскинул в последний раз голову и крикнул:

— Жива Русь!

Весна пришла в Искер. Весело гомонит речка Сибирка, сверкает серебряной струей под кручами у самого городища. Снова оделись леса и рощи нежными, клейкими листьями. Степь покрылась пестрым ковром трав и цветов. Хан Кучум поднялся на дозорную башню и любовался сотнями кибиток, которые, как громадные, расшитые шелками тюбетейки, раскиданы батырями среди ковыля. Дымят костры, ржут кони, звенит чонгур, и звонкий голос джигита разносится над просторами: