Ермак - Евгений Федоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Твои брови тонки, как новый месяц,
Свежей розой заперт жемчуг зубов…
Весело горит молодой огонь в твоем очаге,
красавица,
А когда ты смеешься, — ночь озаряется светом.
«Это он поет про молодую ногайскую княжну Лилек — жену моего Алея», — сладостно думает Кучум и улыбается своей мысли. Сегодня закончился свадебный пир. Хан Кучум женил сына Алея на дочери ногайского князя Тин-Ахмета. За невестой в глубину степей ездил посол Тацяк и вместе с невестой пригнал табуны выносливых коней и отары овец. Когда овцы спускались на закате солнца с ближнего холма, Кучум и мурзы невольно залюбовались ими. Мощным потоком тысячи животных, наполняя окрестности шумом, лились и лились без конца в прииртышскую долину.
— Вот наше золотое руно! — похвалился хан. — Но не все, смотрите, какие кони!
Низкорослые, мохнатые кони резво и неутомимо бежали. Все мурзы и беки завидовали богатству хана, а он, подняв слезящиеся глаза, сказал:
— И это еще не все. Если мне понадобятся воины, то мой друг и доброжелатель князь Тин-Ахмет на каждого коня посадит сильного и ловкого всадника с копьем и саадаком. Знайте это! Теперь у меня прибавилось силы!
На брачный пир приехало издалека много киргизских царевичей, и Кучум уговорил их остаться при себе.
Теперь хан почувствовал силу и послал на Обь-реку, в тундры и леса, даругов объявить свою волю кочевникам полунощной стороны. Под страхом смертной казни Кучум запрещал остякам, югорцам и вогуличам платить древнюю дань Руси.
И этого показалось ему мало. Он собрал тридцать казанских татар, бежавших от гнева царя Ивана, и послал их в родные места. Они ушли в приволжские степи, слились с чувашами и стали подстрекать их к бунту против Руси. Огонь был высечен, искры тлели и ждали ветра, чтобы вспыхнуть пламенем.
И вот тогда хан Кучум решил, что настал долгожданный день, когда он может послать орду на Пермь. Повел ее Маметкул…
На Руси пришел Ильин день 1573 года. В этот день в Чусовском городке не работали. Выгрузку соли из чанов-цыреней сделали загодя до праздника. Девки водили хороводы в лугах, договаривались о завтрашнем дне, — собирались в поле на начало жатвы-зажинок. С ними увязались молодые солевары. Весело на зеленом приволье! Надоела соляная каторга. Утро выдалось ясное, теплое, легкий ветерок отогнал к лесу комаров. Тянуло посидеть на бережку Камы, поглядеть на собор с синими главками, послушать пение птиц. Старики ушли в церковь к обедне, а Куземка перешел мост через ручей и разлегся под кустом у дороги. За многие дни, проведенные в черной грязной избе — варнице, хотелось подышать на чистом приволье.
Отсюда хорошо видны Куземке черные варницы, из которых сегодня не валил белесый дым. В одной из них и работал парень. Там над огромной ямой, в которой беспрестанно пылал огонь, на железных полотенцах висел закопченный цырен с ржавыми закраинами, а в нем бурлил соляной раствор. Повар с черпаком расхаживал в мутном знойном пару, а Куземка ведрами носил рассол. Трудная жизнь!…
Куземка сладко потянулся, всей грудью жадно вдохнул в себя свежий речной воздух и положил на солнечный припек большие красные руки в глубоких, мокрых язвах: «Пусть отойдут, а болячки присохнут!».
Яркие сарафаны и платки пестрели на зеленой мураве у Чусовой, а по дороге, загребая босыми ножонками пыль, куда-то спешила маленькая Анютка, — внучка старого солевара Спиридона..
— Куда побежала? — окликнул ее Куземка.
Девочка на миг приостановилась, заслонила ладошкой глаза и наивно-лукаво призналась:
— По ягодки из дому сбегла…
Анютка повернулась, хотела бежать дальше, и вдруг обмерла от страха: на нее в клубах пыли, весь черный от сажи, летел на разгоряченном коне углежог дядька Аким. Девчонка вскрикнула, метнулась и чуть не угодила под копыта.
У Куземки замерло сердце: «Чего это сломя голову прет?».
Углежог ловко, на скаку, подхватил Анютку, бросил поперек седла и заорал диким голосом:
— Татары! Татары!
И сразу зашевелилось, задвигалось кругом. На высокой белой колокольне ударили сполох. Из приречных лугов, сколько было прыти, бежали девки, из посада и приселков торопились солевары, строгановские смерды, женки с детишками. Гнали за острожные тыны скот — коров и овец. С реки хлопотливая девка хворостиной торопила уток, а сама тревожно поглядывала на восток.
Куземка вскочил и побежал к городку. За лесом уже поднимались клубы черного дыма: татары жгли русские деревеньки-починки, стога сена, несжатые хлеба.
«Ох, горе, скоро ворота запрут. Как тогда?» — взволнованно подумал солевар.
Все новые и новые толпы строгановских трудяг спешили укрыться за валами крепости. На веревках тащили упиравшихся, ревущих коров. Чтобы поторопить беглецов, Куземка закричал, сколько было мочи:
— Татары!..
Он последним вбежал по узкому мосту, и за ним медленно, со скрипом закрылись тяжелые, окованные железом ворота.
С восточной рубленной башни дозорный лучник увидел, как из леса на дорогу на быстроногих выносливых конях ватажка за ватажкой вылетали татарские всадники. Они, как река в вешнее половодье, разлились вокруг земляного вала и высоких тынов. Дозорный — старый вятич Олекса — знал этих свирепых сибирцев и неустрашимо выглядывал, как бы ловчее ударить. На первый взгляд все казались на одно лицо: оскаленные, воющее по-звериному, рты под редкими черными усами, узкие косые глаза, наполненные волчьей злобой. Но Олекса хорошо разбирался в званиях диких всадников.
— Вот этот — мурзак. А ну-тка! — сильные руки дозорного медленно, туго натянули тетиву. Стрела со свистом прорезала воздух и угодила скуластому всаднику в грудь; он покачнулся и свалился с коня.
— Вот оно как! — удовлетворенно вымолвил Олекса и стал выбирать нового ордынца для своей меткой стрелы.
А в эту пору за оградой из смолистых бревен, на клетях, срубленных из доброго леса и наполненных землей и камнями, появились строгановские наемные дружинники — стрельцы. Один из них поднялся на башенку и хотел оттуда бить по орде, но тяжелый, как медведь, Олекса посмотрел на него из-под густых нависших бровей и решительно сказал:
— Уходи, сам управлюсь!
Стрельцу пришлось уйти.
Наружный вал, который опоясывал городище, оставался брошенным. По верху его густо шел чеснок — заостренные колья; и как только татарские всадники, разогнав коней, пытались перескочить вал, распарывали скакунам животы или сами падали под пищалью стрельца. Те, которым удалось перескочить вал, скатывались в глубокий ров, и кони ломали ноги. Град камней и котлы с варом опрокидывались на головы татар…
Куземка захватил у знакомых топор и поспешил к тыну, где все окуталось пороховым дымом и раздавался беспрестанный вой татар и крики дружинников.
В небольшой крепости-сторожке, в которой размещались хоромы Строгановых, службы для дворовых людей, клети для хранения хлеба и соли, имелась всего небольшая площадка, которая теперь была сплошь забита людьми и скотиной. Плакали перепуганные ребята, голосили женщины, ревели коровы, ржали кони, но все эти голоса заглушал дикий вой татар, которые рвались в городище. И откуда их столько взялось? Верная рука Олексы неутомимо слала стрелу за стрелой, безотказно били из пищалей стрельцы, дворовые холопы с яростью скидывали на вражьи головы тяжелые булыги, обливали кипятком, а орда все лезла и лезла. Казалось, никогда не будет конца этому элому наводнению…
Олекса давно заметил рослого всадника на черном аргамаке. Его воинские доспехи сверкали, как рыбья чешуя: от головы до пят он был обтянут синеватой кольчугой. Он ловко правил конем, увертываясь от стрел и камней, а сам на скаку отпускал тетиву, и стрела его летела с пронзительным воем. Рядом с ним скакал великанище, одетый в тигилей, с копьем в одной руке и медным щитом в другой.
«Непременно царевич, а скуластый разбойник с широченными плечами и есть его телохранитель, — решил лучник и сокрушенно вздохнул: — Эх, кабы у моей стрелы да стальной наконечник, я бы ему показал Кузькину мать!».
И все же не утерпел старый Олекса, натянул тетиву и нацелился прямо в сердце Маметкула. С визгом понеслась стрела и, как того хотел лучник, ударила в грудь татарина. Он слегка покачнулся, но удержался в седле, — кольчуга сберегла его. Скакавший рядом великанище-телохранитель задрал вверх голову и загоготал, заржал, как стоялый жеребец. С досады Олекса опять до отказа натянул тетеву, долго водил острием, отыскивая верное место, и, наконец, пустил стрелу. Она со страшной силой угодила татарину в горло, и он упал под копыта коня своего господина. Вятич вимательно оглядел свой лук, на котором все еще, как натянутая струна, дрожала тетива:
— Не выдал-таки. Хорош!
Не укрылся во-время старый опытный лучник, забыл о татарском коварстве. Царевич мгновенно натянул тетиву, и предательская стрела вонзилась в грудь Олексы. Побледнел он, изо рта хлынула кровь; слабея, старик опустился на бревенчатый настил башни. Потускнели его серые суровые глаза. Только и успел прошептать: