Ермак - Евгений Федоров

«Если гонца без пошлины к хану не пустят, и государеву делу из-за этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него случится, и за этим от хана не ходить, а говорить обо всем смирно, с челобитьем не враздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было»…

Девлет-Гирей вступил в Крым с великой пышностью. За ним шли и ехали уцелевшие воины, нескончаемо долгие часы тянулись обозы, нагруженные добычей. Десятки тысяч полонян, тяжело дыша, обливаясь потом, подходили к воротам Перекопа. Еврей-меняла, всегда сидевший у каменных ворот, за долгие годы много видел татарских возвращений из набегов. На этот раз, пораженный нескончаемым потоком русских полонян, не сдержался и спросил всадника:

— Да есть ли еще люди в Москве? Или всех увели в Крым?

Опасаясь, что восставшие племена свергнут его с престола, хан Кучум невольно вспомнил о Москве. Замыслы его отличались простотой: он решил найти сильного покровителя, чтобы могуществом Руси стращать своих врагов. Осенью 1571 года в сожженную Москву неожиданно прибыли сибирский посол Гаймуса и гонец Аиса, тот самый, который, будучи послан в Искер как служилый московский человек, больше не возвратился на Русь. Татары в сопровождении свиты проехали всю сожженную столицу, удивленно покачивая головами. Стояла теплая пора, и они разбили шатер на берегу реки Москвы. На удивленный вопрос московского пристава они ответили:

— У воды нам лучше. Видишь, домы сожжены. Кто пожег?

— Враги шли сюда, да получили должный удар, — просто ответил служилый.

Посол Кучума с неискренней скорбью на лице вымолвил:

— Ай-яй, что наделали! До самой Москвы дошли!

Он долго совещался с Аисой, как быть? Никто не знал, что они втайне решили. Не видели и москвичи, как темной безлунной ночью три татарских всадника выбрались на лесную дорогу и устремились вслед уходящему Девлет-Гирею…

Посол хана торжественно вручил думному дьяку Висковатову грамоту, в которой Кучум обращался к Ивану Васильевичу — «крестьянскому Белому царю». Грамота была подкреплена сибирской данью — тысячью соболей.

Дьяк внимательно прочитал послание и обрадовался. В нем ясно писалось, что салтан сибирский просит, «чтобы его царь и великий князь взял в свой руки и дань со всее Сибирские земли имел по прежнему обычаю».

Понравилась Висковатову и заключительная подпись хана: «Кучум-богатырь, царь — слово наше».

Думный дьяк доложил Грозному о посольстве, и царь решил принять посланца Кучума. «Ноне все соблюдено без умаления моего имени», — удовлетворенно подумал он.

Ханскую грамоту зачитали в Грановитой палате перед царем, сидящим на золоченом троне. Иван Васильевич остался доволен, допустил посла к руке, а о татарине Аисе и его «перемете» на сибирскую сторону ни словом не напомнил. Он лишь огорченно подумал: «Сколько волка ни корми, все в лес глядит!».

Царь повел глазами, и думный дьяк зачитал его решение:

— «Царь и великий князь сибирского царя грамоту выслушал и под свою руку его и во сберегание принял и дань на него наложил по тысячу соболей».

На том и окончился царский прием, а послам сибирским было наказано, чтобы не отъезжали, пока не назначат в Сибирь царского посла и они не подпишут клятвенную шертную грамоту от имени хана. В ожидании дальнейших переговоров в Посольском приказе послы расхаживали по Москве и до всего дознавались. Вид руин, еще дымящихся гарью, заставил их подумать о многом.

Посол Гаймуса широко разводил руками и думал: «Зачем торопиться давать шерсть, если Девлет-Гирей сильнее московского царя! Русские не бывали в Бахчисарае, а крымский хан пожег Москву! Силен, силен хан! А турский хункер еще сильнее! Надо выждать!».

Гаймусу торопили прибыть в Посольский приказ, но он прикинулся больным: лежал на перинах и громко стонал. Царь прислал своего придворного врача Бомелиуса, который, осмотрев татарина, сказал:

— Надо принять горячительное, и все пройдет!

Щедро наградили Бомелиуса рухлядью, и он всюду рассказывал, что сибирский посол сильно болен, но он поставит его на ноги.

Бронзоволицый, скуластый Гаймуса ждал не выздоровления, а своих вестников, посланных в лагерь Девлет-Гирея. Долго татарские наездники кружили по дорогам и перелескам и, наконец, настигли крымского хана. Выслушав сибирских гонцов, Девлет-Гирей возмущенно вскричал:

— Позор, хан Кучум хочет изменить мусульманству, он предается на сторону русского царя! Пусть знает, что весной я снова приду в Москву и прогоню из нее русского царя. Я силен! Запомните это и передайте вашему беку Гаймусе!

Гонцов накормили молодой жеребятиной, и они, восхваляя щедрость хана, говорили:

— Мы нигде и никогда не ели столь превосходного блюда. Хвала аллаху, да возвеличит он имя Девлет-Гирея над всеми ханами!

После конины гонцов угощали салмой — мясной похлебкой с шариками из теста. И в заключение подали целый бурдюк айрана.

— Мы никогда такого айрана не пили! — единодушно воскликнули гонцы.

Но вкуснее всего им показалась крымская буза. Поднося чашу с бузой, ханский слуга сказал:

— Достопочтенные сибирцы, примите из моих недостойных рук этот сосуд с напитком, приготовленным руками наших ленивых женщин!

Гости с наслаждением выпили бузу и засияли от восторга. — Такой напиток пьют только великие ханы! Мы никогда не забудем всего хорошего, что испытали тут. Ваши жеребята питаются благовонными травами, так ароматно их мясо!

— Аллах велик! Он посылает радости правоверным и готовит печальный конец урусам! — сказал угощающий.

— Много раз к нам приходили урусы и уходили ни с чем. Клянемся бородой пророка, что так будет и теперь! — Так и надо! — со вздохом сказал ханский слуга. — Но этого мало. Душа мусульман возвеселится, если хан Кучум перейдет рубежи и будет тревожить русские селения, тем самым он облегчит поход Девлет-Гирею.

Звезды кружили над степью. В костре колебались синевато-оранжевые языки пламени. В темноте, на берегу глухого степного озера перешептывался камыш. Повеяло предутренней прохладой.

— Пора! — спохватились сибирцы.

Кланяясь, прижимая руки к сердцу, безмерно восхваляя гостеприимство хана, они взобрались на коней и, на мгновение освещенные пламенем костра, все еще колебались, покидать ли столь обильный табор? Но, пересилив соблазн, стегнули коней и вскоре растаяли во мгле ночи.

Гонцы вернулись в Москву во-время и незаметно. И как только они явились, сибирский посол Гаймуса сразу выздоровел, восхваляя Бомелиуса:

— Я видел врачей-табаби в Бухаре, в Персии и даже у турского хункера, но такого целителя, как у русского государя, я нигде не видел!

Висковатов недоверчиво поглядывал на татарина, подозревая неладное, но Гаймуса был хитер и под цветистыми словами хорошо умел скрывать свои мысли.

В Посольском приказе послам Гаймусе и Аисе предложили подписать текст заготовленной шерти. Послы отрицательно покачали головами.

Думный дьяк строго сказал:

— О чем мыслили вы, когда стояли перед великим государем?

— Мы думали о его величии, — наивно ответил Гаймуса.

— Тогда что удерживает вас подписать шерть?

— Его величие! — жалобно отозвался посол: — Печатей наших и рук наших в сей шертной записи нет потому, что мы не учены и писать не умеем!

Так и отказались они подписать шерть за своего хана.

— Вот приедем в Искер, и хан Кучум сам наложит шерть! Это крепче и сильнее нашего слова! — обещал посол.

Раздосадованный дьяк мрачно расхаживал по горнице, неприветливо поглядывая на юливших татар. Опять он почувствовал, что Гаймуса таит что-то, но желание царя не задираться с сибирским ханом заставило Висковатого расстаться с послами приветливо.

По его представлению, русским послом в Сибирь назначили боярского сына Третьяка Чебукова. Ему вручили царскую грамоту за особой, золотой, печатью.

Царь указал Чебукову от своего имени, чтобы он Кучуму-царю поклон правил.

Из Москвы сибирцев провожали доброжелательно, полагая, что достигнуто самое главное: сибирский хан признал себя данником Руси.

Зима выпала тяжелая. Тысячи людей в Москве остались без крова, ютились, подобно кротам, в землянках, голодали. По скрипучему снегу тянулись в стольный город обозы — везли хлеб, мороженную рыбу и тес. Кругом рубили лес, и стук топоров с ранней зари до темна разносился на обширных пепелищах. Царь поднимался на Тайницкую башню и обозревал стройку.

Он каждую неделю слал гонцов в Крым с поминками, тянул, лукавил, а сам готовил войско. Однако Девлет-Гирей давно отгадал замысел русских — оттянуть время, и поэтому оснащал орду для похода. С первыми вешними лучами в Диком Поле появились татарские разъезды, а когда просохли дороги, хан снова двинулся на Русь со стадвадцатитысячным войском. Татары шли уверенно, шумно. По ночам у бесчисленных костров звенели зурны, глухо звучали бубны и по сонной степи далеко разносились гортанные напевы.