Ушедшие в никуда - Марина Лазарева

одежду до окончания работ. Рабочие шли в шалаши или землянки, где около костра грелись и сушили одежду, иногда раздеваясь донага. Однако встречались рабочие, которые здоровыми работали несколько путин. Во время сильного хода рыбы труд рабочих становился значительно тяжелее, так как приходилось тянуть невод, сильно обремененный рыбой. При таком труде и скудной однообразной пище рабочие просто выбивались из сил. Хозяева промыслов удерживали их прибавкой жалованья, а иногда и подачками водки. Но при всем этом хозяева все равно считали рабочих лентяями и недобросовестными людьми…

К нам подошла цыганка с ржавой сушеной воблой в руках, пытаясь продать залежалый товар.

– Иди, милая, своей дорогой, – оторвался от рассказа старик, – иди, нам не надо.

Цыганка покрутилась возле нас, но, видя, что мы не ее покупатели, наметила другую «жертву» и вальяжно «поплыла» к ней.

– Работа женщин на промыслах, – продолжил мой собеседник, провожая взглядом цыганку, словно его рассказ был о ней, – состояла в резке рыбы, укладке ее в лари и чаны в выходах, то есть в ледниках, в развешивании рыбы на вешелах. Женщины также работали по 10–15 часов. Одевались они в такую же плохую мужскую одежду. Из-за этого простужались, работая ранней весной и поздней осенью в сырости на плотах или выходах. При резке рыбы женщины часто кололи себе пальцы. Хотя уколы были незначительные, но кончались они порой плачевно из-за грязи и несвоевременной врачебной помощи. При посоле рыбы соль сильно разъедала руки работниц. А работу прекращать было нельзя. То же самое касалось и мужчин, которые кололи пальцы крючками. Порой это приводило к ампутации пальцев, а иногда и к смерти из-за заражения. На промыслах почти не было медицинской помощи. Кое-где были лекари, но это были полуграмотные отставные военные фельдшеры.

Увлеченная рассказом пенсионера, я незаметно для себя окунулась в атмосферу той, давно ушедшей жизни. Мне представлялись то тянущие невод, по пояс в холодной воде рыбаки, то женщины с изъеденными солью руками, занятые посолом рыбы, то дети, столь рано познавшие непомерную для них тяжесть промыслового труда.

– А где жили рабочие во время сезонных работ на промыслах? – спросила я своего собеседника.

Встретив в моем лице признательного слушателя, он с еще большим воодушевлением продолжил рассказ:

– На промыслах чаще всего жили женщины и дети, и лишь небольшая часть мужчин. Мужчины в основном жили на тонях, в местах, где тянут неводы. Люди на промыслах размещались в деревянных казармах или в землянках. Казармы почти все были ветхие, грязные и тесные. Рабочие проводили здесь все время отдыха по 8—10 часов. Из-за большого скопления народа, из-за испарений от мокрой рабочей одежды, которую здесь же и сушили, воздух был невыносим. Особенно в мужских казармах, где кроме мокрого белья было много смазанных дегтем бахил. Невозможно было находиться в казармах более пяти минут, начинала кружиться голова и появлялась тошнота. На тонях же рабочие жили лишь в землянках, где не было ни печей, ни окон, где спали почти на голой земле, а ведь на их долю выпадала самая тяжелая работа – тянуть невод.

Старик прервал свой рассказ. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно окунаясь в реку времени, он плыл по водам ее, слившись с единым течением событий прошлой жизни. Наверное, не раз и не два перечитывал он записи, оставленные его дедом – младшим медицинским чиновником, доктором медицины Иваном Семеновичем Стабровским.

– В Астраханской губернии, – продолжал пенсионер, – не было ни одной местности, свободной от малярии. Но в дельте Волги, близ устья, малярия свирепствовала сильнее. На промыслах бушевала и цинга. Происходило это частью от изнурительного труда, а в основном из-за скудной и однообразной пищи, которая состояла в основном из рыбы, печеного хлеба, небольшого количества пшена и кирпичного чая. Но настоящим бичом был сифилис, который процветал на промыслах благодаря низкой нравственности и различным сектам, приветствующим легкие связи. Как это ни кажется странным, но поднятию нравственности на промыслах способствовало обнищание народа. В хорошие годы на промыслах работали лишь отчаянные женщины – молодые вдовы, солдатки, женщины, покинутые мужьями. Детей на промыслах вовсе не было. Никто с детьми не шел на промысел работать, так как в семидесятые годы XIX столетия народ в Астраханской губернии не бедствовал, как к концу того же века. Нет ничего удивительного, что на промыслах был страшный разврат. Работницы были далеко не строгой нравственности, да и молодые хозяева и надзиратели промыслов подавали самые порочные примеры. Некоторые из надзирателей промыслов приобрели себе громкую славу развратителей и распространителей болезней богини любви Венеры…

Из-за неурожаев шло заметное обеднение народа. На рыбные промыслы начали наниматься замужние женщины. Теперь на промыслах появились и дети. Бывало и такое, что нанимались на работу женщины с двумя, а то и тремя детьми, да с ним еще и няня. Рыбопромышленники принимали и кормили детей, хотя по контракту этого не полагалось. Женщины-матери устраивали хозяев тем, что работали наравне с одинокими и жили на промыслах вместе с мужьями. Это тоже способствовало уменьшению разврата. Одинокие среди семейных становились скромнее. На промыслах встречалось немало беременных женщин, которые там же и рожали без акушерской помощи. На тонях работали не только русские, но и калмыки, киргизы. В силу своих национальных особенностей, кочевого образа жизни они отказывались и от жилья в казармах, и от лекарств. Стоило большого труда уговорить их попробовать и то, и это.

– И как долго Иван Стабровский провел на рыбных промыслах, изучая быт рабочих? – заполнила я вопросом возникшую вдруг в рассказе старика паузу.

– Чуть меньше месяца, – тут же отозвался он, – зато на основании его рапорта Департаментом земледелия и сельской промышленности специально для Астраханских рыбных промыслов в 1887 году были составлены врачебно-санитарные правила.

Я перевела взор на селедку, словно преодолевшую время и сейчас лежащую на лавочке в прозрачном целлофановом пакете одинокой сиротой. Теперь ее цена казалась мне непомерно низкой.

Пенсионер неожиданно встал и старомодно откланялся.

– Мне пора, заговорился совсем, – словно оправдывался старик. Затем бросил взор на мою селедку. – Прежде на рыбных промыслах ее называли бешенкой, – уже на ходу проронил он, оставляя меня где-то там, на перепутье времен…

Левая колонна