Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

колебаний назвал бы остракизм институтом умиротворения зависти лишь на том основании, что греческие авторы этого периода, например Пиндар, упоминая об остракизме, сожалели, что в ответ на благородное деяние можно ожидать только злобу и зависть; не удовлетворило бы Ранульфа и утверждение Геродота, упомянувшего о чудовищной завистливости афинян. Решающим доказательством для Ранульфа является скорее корреляция между институтом остракизма и всеми остальными проявлениями зависти афинян и их богов. Его гипотеза подтверждается прежде всего позицией трех греческих писателей – Эсхила, Софокла и Геродота, – чьи произведения с чрезвычайной полнотой выражают господствующее настроение периода расцвета остракизма. Для афинянина было немыслимым, чтобы человек был счастлив и удачлив во всех отношениях на протяжении всей жизни. Помешать этому было обязанностью богов. Однако довольно часто сами граждане с энтузиазмом подрывали и разрушали благополучие любого человека, который мог бы привлечь внимание богов.

Так, Геродот не говорит, что Аристида подвергли остракизму оттого, что сограждане завидовали ему, но, описав изгнание Аристида, он немедленно замечает, что тот был лучшим и достойнейшим из афинян. Более явно, по мнению Ранульфа, мотив зависти проявляется в одной истории, приведенной у Плутарха. Она рассказывает про то, как незнакомый с Аристидом крестьянин царапал на черепке его имя. Аристид спросил крестьянина, в чем состоит преступление этого государственного деятеля, за которое его следует изгнать, и получил ответ: «Я его не знаю, но меня раздражает, что про него повсюду кричат, что он справедливый»[348].

Важной причиной, по которой такое количество социологов неспособны признать реальность мотива зависти, может быть влияние таких теоретиков, как Эмиль Дюркгейм и Эдвард О. Росс, которые постулируют в качестве реальности социальную сущность, лежащую выше или вовне ее отдельных членов, т. е. идею «общества», и считают, что любое принуждение по отношению к индивидам или группам внутри такого общества представляет собой результат действия мудрой, благожелательной «общей воли» (влияние Руссо здесь очевидно). Как при таких предпосылках этот всеобъемлющий организм – общество или общность – может быть завистливым? Кому он может завидовать? Себе самому или своему продукту? Очевидно, что таким образом вопрос подходит для reductio ad absurdum[349]. Только если указать, каким образом индивидам удается, скрыв свою зависть под маской социальной обеспокоенности, поднять ее на уровень общественного на первый взгляд требования, или объяснить, каким образом некоторые демагоги могут взбить зависть до уровня патологии, т. е. обострить ее до степени остракизма, исчезнет противоречие между теорией остракизма Ранульфа и современной социальной теорией.

Характер этого противоречия очень ясно проявляется в споре Ранульфа с профессором Жерне. Жерне начинает с того, что описывает остракизм так, что это согласуется со взглядами Ранульфа: «Тот, кто мешает демократии, кто нарушает условия равенства, кто ставит свою гордость выше группы, навлекает на себя последствия коллективной «ревности»»[350].

К большому сожалению Ранульфа, Жерне считает сомнительным употребление в данном контексте слова «ревность» (вероятно, ошибочно использованного в этом случае для обозначения «зависти»): «Понимать выражение «ревность народа» в грубо демократическом смысле означало бы совершать ту ошибку в интерпретации, которая состоит в приписывании абсолютно сознательных и рациональных мотивов институту, особенности которого невозможно объяснить этими мотивами. Да, в остракизме есть ревность, но в нем есть и страх. … В нем есть страх перед олигархией и тиранией. …Кроме этих обыденных телеологичесих соображений, необходимо искать в самом институте ту глубокую идею, выражением которой он является»[351].

Ранульф прав, когда говорит, что такого рода методологические оговорки характерны для учеников Дюркгейма. И даже несмотря на то, что социолог никогда не должен удовлетворяться чисто психологическим объяснением наблюдаемых феноменов, он тем не менее должен продолжать поиски конкретной психологической ситуации, которая привела к возникновению данного социопсихологического мотивационного синдрома. Итак, Ранульф развивает свою аргументацию следующим образом:

«Ревность [здесь Ранульф использует выражение Жерне, хотя он сам предпочитает «зависть», которую мы считаем более корректным термином. – Г.Ш.], природу которой можно изучать по Эсхилу и Геродоту и чье предполагаемое господство среди афинян служит нам основанием для догадки о том, что именно в ней состоит корень остракизма, вероятно, относится ровно к тому типу, который профессор Жерне называет «грубо демократическим». Основанная на этом предположении теория, однако, не подразумевает никакой сознательной теологии. Она не подразумевает, что сначала афиняне сознательно поставили себе цель удовлетворить свою ревность, а потом ввели остракизм в качестве средства реализации этой цели. Ее смысл в том, что подспудная ревность инстинктивно воспользовалась подручным средством. Это могло бы произойти точно таким же образом, даже если бы афиняне никогда не осознавали и не признавали своей ревности. Методический принцип профессора Жерне, требующий искать объяснение института в самом институте, вполне корректен, и именно этот принцип применен в данном исследовании. Но сам институт может быть предметом моих интерпретаций, и если вероятность одной из возможных интерпретаций можно также подтвердить независимо от анализа данной институции, то очевидно, что именно эту интерпретацию следует предпочесть остальным. Когда имеются дополнительные причины для того, чтобы предположить, что «грубо демократическая» зависть была выдающейся чертой афинян, то это решительный аргумент в пользу теории зависти по сравнению с другими возможными объяснениями остракизма. То, что греческие авторы так много говорят о зависти, действительно само по себе не является доказательством ни господства этого качества, ни его связи с остракизмом, но это также не является доказательством противного»[352].

Сегодня политики и реформаторы приписывают среднему избирателю гораздо больше зависти, чем ее обнаруживают эмпирические исследования. Вследствие этого У.Г. Рансимен недавно потребовал «неограниченного выбора референтной группы» по отношению ко всем проявлениям неравенства. Собственно говоря, именно то, что завистники редко осуществляют такой выбор, обеспечивает возможность существования сложных и продуктивных обществ, основанных на разделении труда. Однако Рансимен не хочет, чтобы в целях максимизации социальной справедливости шахтер сравнивал себя с монтером, а сельскохозяйственный рабочий – с котельщиком. Оба, пишет он, «имеют равные основания сравнивать себя с клерками, предпринимателями или членами парламента»[353]. Действительно, «самый бедный из пенсионеров имеет право на чувство относительной депривации, основанное на неравенстве между ним и самым богатым из людей». Рансимен считает, что «самые бедные, видимо, имеют право на большую величину относительной депривации, чем та, которую они чувствуют в реальности». Например, опросы британского общественного мнения показали, что люди гораздо меньше интересуются ставками прогрессивного подоходного налога, чем предполагает текущее налоговое законодательство[354].

Рансимен, обнаружив меньше зависти, чем ожидал, утверждает, что в его модели социально справедливого общества от людей не потребовалась бы бóльшая предрасположенность к зависти[355]. То, что современные эгалитаристы желают, чтобы у людей было более острое чувство завистливой обиды по сравнению с нормальными