Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

на потом». Это чрезвычайно распространенное явление имеет форму нежелания начать что-либо делать и заставляет нас заниматься чем угодно, лишь бы не тем, что мы должны делать. У нас всегда имеется объяснение, почему то, что несущественно, гораздо важнее, чем то, что существенно. Вне зависимости от должности и рода занятий люди всегда найдут способ отвлечься от серьезного интеллектуального труда. Аскетическое законодательство о роскоши (или, поскольку оно не работает, постоянное и иногда крайне прибыльное обличение общества изобилия) никоим образом не в состоянии этого изменить.

Действительно, любой отдельной вещью, которая когда-либо находилась в распоряжении человека, можно легкомысленно злоупотребить. И в сфере работы, и в сфере игры существуют разумные и менее разумные, а иногда – просто идиотские занятия. Довольно любопытно то, что сегодня более или менее явным образом предлагается считать задачей правительства сокращение процветания частного индивида или, точнее, средств, позволяющих ему вести выбранный им образ жизни, до такого уровня, который не вызывает ни у кого возражений: по сути это помешает ему делать то, что может вызвать раздражение у конкретного наблюдателя.

Социальный агностицизм

Обзор современной социальной критики неизбежно приводит к вопросу о том, существовало ли когда-либо, с точки зрения этих критиков и сомневающихся, такое время, когда люди могли открыть истину о своем собственном обществе. Конечно, нет. Примитивный человек мог существовать только потому, что он поместил между собой и своей социальной и физической средой зону суеверия. На более высоких стадиях социального развития этот промежуточный слой состоит из религии и метафизики. А когда они блекнут, их место занимают политические идеологии, на смену которым в обществе изобилия якобы приходит эйфория манипулируемого демонстративного потребления. Соответственно было ли у человека когда-либо «правильное» отношение к обществу? И что на самом деле «правильно», кроме того, что в данный момент считает уместным критик общества?

Сделаем временное допущение о таком социальном агностицизме. Вероятно, истинной или – с точки зрения эпистемолога-пуриста – корректной взаимосвязи между членами общества и социальной системой как таковой не будет существовать никогда (оставляя в стороне вопрос культуры и общества, а также надличных сил, которые поддерживают и приводят в движение систему). Но что такое несчастье? Можно ли превратить его в обвинение против формы данного общества как такового? Можно ли каким-то образом привлечь социальную систему к ответственности за то, что она так дезинформирует своих членов, что они в принципе не в состоянии познать истину относительно природы своего общества?

Для большинства людей на самом деле имеет значение вот что: всегда и практически в любом обществе или в любой примитивной племенной культуре, какими бы ненаучными, иррациональными и удаленными от реальности ни были верования и социальная самоинтерпретация среднего человека, всегда имелась достаточная корреляция между тем, во что верили и как обычно поступали, и тем, что на самом деле было возможно в данной социальной, политической и экономической среде, так что в результате, несмотря на всю неэффективность и потери, социальная жизнь была возможна. Сегодня мы лучше, чем в 1800, 1900 или 1930 гг., знаем, какое невиданное количество напыщенной чепухи может переварить социальная и экономическая система и не разрушиться.

Есть ли в этом что-либо действительно удивительное? В конце концов, естественным наукам давно известно, что в том, что касается наших знаний и освоения мира, контроль и прогнозирование зависят исключительно от приблизительного соответствия между предметом и человеческим разумом. Во многих случаях ученые в течение длительного времени не знали, а зачастую и сейчас еще не знают, как и почему что-то «работает»: почему лекарство лечит, почему химическое соединение стабильно и т. п.

Почему то же самое не может быть верным в случае социальной жизни? Как правило, члены общества понимают, что является правильным, во всяком случае в такой степени, которая позволяет им создать приемлемые формы социальной жизни. Притязания в этом отношении могут значительно различаться, но мне показалось бы сомнительным утверждение, что люди, которые добились наибольшего коллективного процветания, – это те, кто разделяет самую последнюю «научную» теорию, объясняющую их социальную жизнь.

Высокие доходы: «социально справедливые» в социалистическом обществе дефицита, «несправедливые» в «капиталистическом» обществе изобилия

В течение уже нескольких лет в Америке и в европейских странах некоторые молодые люди заняли странную, вызывающую позицию. Достаточно короткого разговора, чтобы обнаружить упорное чувство, тлеющее в них: их не устраивает их общество либо западное общество в целом. Они ощущают дискомфорт оттого, что это общество комфортабельно, оттого, что не все одинаково бедны или одинаково богаты, и оттого, что другие слишком богаты. Действительно, есть такие, кто очень беден, но это редко относится непосредственно к тому человеку, с которым я только что разговаривал. Есть даже вероятность, что его отец богат – это только ухудшает дело. Это Weltschmerz[359] эгалитаристского темперамента, находящегося в плену реальности, которая отчасти учитывает его проблему, но в недостаточной степени. Часто эгалитаристы бывают слишком богаты, чтобы приводить себя в качестве примера, и предпочитают просить меня сравнить участь каких-нибудь неудачливых людей с роскошью какого-нибудь высокооплачиваемого индивида. Но при этом редко упоминаются (если упоминаются вообще) семейство Кеннеди, профсоюзные лидеры, знаменитые писатели, кинозвезды или знаменитости шоу-бизнеса. Часто делается исключение для доходов известных врачей, топ-менеджеров и промышленников. Если попросить их назвать то общество из ныне существующих, которое подошло бы им и успокоило бы их совесть, они неизменно отвечают: «Такого нет, но, возможно, в красном Китае, в Советском Союзе или на Кубе дела обстоят лучше, чем в США или в Западной Германии».

Когда я после этого приводил данные об экономике Советского Союза, с ними обычно соглашались и не протестовали: например, что в 1960 г. в СССР разница между максимальными и минимальными доходами составляла приблизительно 40:1, в то время как в западных странах типа Западной Германии, Швейцарии, США и Англии это соотношение было ближе к 10:1, а также, что максимальная ставка подоходного налога в России, вне зависимости от величины зарплаты, составляла 13 %[360].

Далее я бы задал вопрос: «Не вызывает ли у вас протеста то, что высокооплачиваемый менеджер, военный, театральный режиссер или профессор в СССР зарабатывает гораздо больше относительно своего самого низкооплачиваемого подчиненного, чем его коллеги на капиталистическом Западе?» Совершенно не смущаясь, мой информант неизменно ответил бы, что здесь не может быть никакого сравнения, потому что упомянутые мной люди приносят пользу народу. Они работают ради того дня, когда положение тех русских, которые сейчас бедны, станет лучше. Поэтому их доходы оправданы. Эти рассерженные молодые люди считают в порядке вещей то, что сегодня сотрудник Госплана Х имеет