Блокада - Анатолий Андреевич Даров

радостно, – к-конечно, сперли. Вернее, в комнате у серо-котенкинской с-ста-рушки нашли. Она умерла, конечно.

Он и улыбался, будто заикаясь: вытянет губы, на полдороге до ушей остановится, потом растягивает дальше. Полная его улыбка, через несколько остановок, была необыкновенно хороша, потому что по мере поступательного движения губ к ушам – туда же, казалось, раздвигались и его светлые, почти белесые, словно вывернутые, откровенные глаза.

Только теперь все вдруг поняли, что незаметный, скромный и молчаливый Вася всегда был как-то незаметно и честен, и прям – без грубоватости и позы, чем грешили и Бас, и Дмитрий, и Саша, и – правда, меньше всех – Сеня Рудин, задушевный Васин дружок, великий молчальник. Молчал он иногда даже на экзаменах, отмалчивался и в обычных студенческих спорах: в них, по его мнению, истина не рождалась, а умирала. Как и Чубук, он отпустил бородку. Странно, что бороды безобразят опухшие лица голодных, бородки – благообразят.

Бас не имел напарника, ко всем относился почти одинаково, а если больше любил Чубука и меньше Дмитрия, то это не в счет. Самым большим его приятелем всегда была Сара… И где он только ее ни искал! «Брал на нюх»: обходил все известные студентам столовые, часами отстаивал в «скорбящих» хвостах, исследовал перепутанные в блокаду «пути следования» – от института до «Баррикады», до квартиры с мертвой теткой, до общежития, до любимого Сарой кинотеатра «Хроника», уцелевшего и открытого, единственного в России перманента, куда, бывало, опытные приезжие заходили поспать… Не «клюнуло» и на случайную встречу – ни с мертвыми, ни с живыми – такими неожиданно голубыми ее глазами. Часами гонялся он за похожими на «более или менее Сару», удивляясь как трудно догнать идущих хотя бы на десяток шагов впереди. Не мог помочь найти Сару и районный отдел милиции, выдавший вечную прописку, потому что сам не был вечен: всякие издевающиеся над людьми бумажки и печатки накрыли развалины, а развалины покрыл снег.

Но все же, где-то в середине души, Бас ждал Сару. Саша предложил Дмитрию навестить профессора:

– Пойдем, тут недалеко. Мы уже у него все перебывали. О тебе спрашивал. Игорек, которым ты даже не поинтересовался, там же. Только он в другой палате. И рассказывал все сначала. Слыхал о моей встрече? И ты не поверил? Ну, я вас слушаю, гидальго, убегальго! Ах, если б ты знал, как она мне пришлась по душе. Прошлась по душе и ушла, может быть навсегда. Но скажу откровенно, девица, кажется, фальшивая. И я, поддавшись ее сытому духу, вдруг впал в невменяемость.

– Лучше бы в невсебяемость…

– Да, я стал не самим собой, будто у меня на пятках выросли рога, а на голове зазвенели шпоры: дьявольски лихо влюбился.

– Это с тобой, или у тебя влюбимчик приключился?

– Месть за шоколад?

Дмитрий рассказал о своем «великом исходе» и встрече с Тоней. А Игорек! Вчера его помнил, а сегодня – даже имя вдруг выпало из памяти. Это же что такое? Дистрофия мозга? Но из памяти, души и сердца Игорек не выпал. Игорек, маленький ты человечек бесчеловечной блокады.

* * *

Огромные суставчатые сосульки канделябрами свисают над входом в школу имени Плеханова. В вестибюле на лестнице и в коридорах сосульки набегают с потолка сталактитовыми столбиками. Что-то пещерное и средневековое вместе. Здесь «Стационар для профессуры им. Герцена и ихних дитей». Так гласит надпись на клочке бумаги, исполненная тонкими и длинными, как прутья метлы, буквами: творчество дворника. Почти все дворники не любят писать, но жить любят, и умеют, и живучи. В блокаду их профсоюз почти не несет потерь.

«Ихние дети» – в классе 5 Б. Посетителей они встретили неласково – равнодушно. И не все они «ихние». Есть и ничьи. Просто – дети блокады.

– Здорово, братва! – гаркнул Саша.

Но только одна – из полусотни – головенка повернулась невесело, да кто-то буркнул из-под одеяла:

– Ну, здоров. И чего разорался-то? Небось, не шиколаду принес?

А Игорек молчал. С подушки, белизны уличного снега, смотрели его зовущие к себе глаза. Толстая сестра в белом халате подошла откуда-то сзади, будто отделилась от стены, сказала:

– Во-первых, не подумайте, что я такая толстая: это я поверх тулупа халат надела, во-вторых, этот мальчонка у нас третий день молчит. Отнятие языка на почве дистрофии. Ничего, это случается и со взрослыми. Выживет – пройдет. Позаикается несколько лет – и пройдет. Молчанка эта даже пользительная – в смысле сбережения энергетики.

– Правда, Игорек? – спросил Дмитрий. Но Игорек, видно, совсем ослаб, лежал неподвижно, будто весь молчал. И словно кивал глазами, улыбался. Дмитрий причесал его, убрал чуб с высокенького лба, потрепал бумажные щеки, а Саша почему-то промычал на прощанье, как глухонемому – «му-му-му»!..

Вдруг на соседней кровати из-под одеяла высунулся крошечный нос и блеснули темные глазенки. Это был «Иванов Витя, 10 лет, отец на фронте» – как сообщалось печатными буквами на куске картона, привязанного к спинке кровати. Мотнув головенкой в сторону спящего соседа, он сказал:

– Он дурак.

– Почему?

– Да потому что жизни не понимает. Он хочет быть летчиком. Или просто каким попало студентом.

– Ну, и что же тут плохого?

– Плохого ничего, но смешно. Вот мы все, которые тут собравшись, хотим быть: кто поваром, кто извозчиком, кто продавцом или пекарем. А студент – что? Знаем мы их: вечно голодные. А хотя бы и летчик? Получил свою пайку хлеба, не больше, и лети. Нет, нет, уж на худой конец – швейцаром.

– Сам ты дурак, – обиженно сказал Саша и даже хотел легонько шлепнуть чересчур благоразумного мальчишку по некоторому месту, но рука неловко коснулась одеяла, и Саша замер с открытым ртом. У Иванова Вити не было обеих ног.

– Бу-бу-бу, – пробубнил Саша в замешательстве и попятился к двери.

* * *

…Профессора нельзя было сразу узнать: отпустил бороду, и она ничем не отличалась от десятка других распластанных по одеялам профессорских бород.

– Рад, уж как рад вас видеть, – прошамкал он. Нет, он не онемел, но зубы у него последние выпали, передние, высекающие искры слов. Львиная его голова будто стала меньше, и опухшее лицо, с чернеющими рытвинками, было уже похоже не на пеклеванный хлеб, а на выпуклую пчелиную соту. Нос по-прежнему свисал удрученно, и, как придаток к нему, платок с добрую салфетку часто вбирал слабо-трубный стон, жалкое подобие когда-то победного звука.

– Что же, все течет, но ни черта не меняется? – спросил он. – Блокадные дни летят, как птицы в клетке? Что это вы смотрите на мою бороду? Это единственное, что мне согревает грудь. Думаю отпустить до