Блокада - Анатолий Андреевич Даров

ли их удивишь, – смеялся Саша. – Бей, лупи, моя милая «катюша», или как там тебя, тысяча тебе воздушных поцелуев в черное горло!

Желтое лицо его побледнело, просияло, и опухоль опала, обнажив сухие и страстные линии губ. Она любовалась им.

Они прошли все кладбище, натыкаясь на колья не засыпанных в братских могилах, будто надгробно-гранитных рук и ног. Потом они шли по каким-то безымянным теперь улочкам и переулкам, и, когда ночь затемнила город, снова были на Невском. Девушка уже охотно называла себя неврастеничкой и уверяла Сашу, что главное в профессии человека, а в особенности штабной машинистки, как она, – это нервы.

– Где вы остановились? Надолго приехали?

– На Петроградской стороне. И не приехала, а прилетела – на два дня.

– Если доверяете, можно переспать в нашей общежитие, – предложил Саша. – Я лично вам доверяю. Зачем переться так далеко – на Петроградскую. Будете спать на моей кровати, а я на полу. Но можно и вместе. Переспим на честное слово. У меня уже были такие случаи в жизни. А одному моему приятелю так прямо везет на чистую любовь… И что я порю чушь? Это после вашего шоколада. Вы знаете, я у этого моего приятеля, чистолюбовного, в большом хлебном долгу. И меня мучает совесть, что я забыл о нем: сожрал столько шоколада, а ему ничего не оставил. Психологический вопрос: свинья я или нет?

– О, как я вас понимаю, – тихо сказала она. – Как будто вы совсем, совсем родной. Я понимаю пока не умом – он не может так легко и быстро перепрыгивать через пропасти, – а сердцем, – и она распахнула тулуп и тронула грудь ладонью. – Вопросы будут, господин неврастеник?

– Нет, потому что игнорировано мое чистосердечное предложение, – сказал Саша насупившись. – И какие пропасти?

И вдруг запылал Гостиный Двор – будто опрокинулся в небо огненной анфиладой: вставшие в небо красные полосы, увенчанные чубатым дымом, строго соответствовали стрельчатым аркам, и уже в вышине сливались в полосу огня, вроде занавеса из красного бархата. Странно было видеть это неожиданно и бесшумно, будто из-под земли, само собой, вставшее пламя среди нескольких часов необстреливаемой тишины.

– Пожар, самозародившийся по причине буржуйки, – привычно определил Саша. – Жаль, что нет фотоаппарата. Вас бы заснять: «Девушка, освещенная пожаром». Пожаром родины. Такой я вас запомню на всю жизнь: с огнем пожара в глазах. Куда до вас – в валенках – «Девушке, освещенной солнцем», или другой «Девушке с персями», пардон, с персиками, – до вас в полушубке. Нет, я вас никогда не забуду с плюсом.

– Что это значит, словоблудливый вы человек?

– Это значит, что я вас положительно никогда не забуду.

– Я вас тоже, божественно непобедимый вы герой.

– Но нам, кажется, пора расстаться: запретный час близок… Попадетесь – возьмут вас за шпиона…

– Прощайте. – Она протянула ему правую руку, а левой тихонько, чтоб не видел, перекрестила. – Что же мне вам пожелать? И не только вам, а нам. Встретиться еще, когда я вернусь с фронта… Прощайте, родниковая вы душа…

Она быстро пошла и еще быстрее исчезла из виду, затканная снежинками, и если бы из тьмы грустно не хрустел снег под ее валенками, он не поверил бы ни себе, ни ей; сошел с ума, а она – «привидение»… с шоколадом и сигаретами.

Он остался один со своим спутником – бормотаньем, привязавшимся к нему последние дни. Правда, поборматывал и раньше, когда сидел в тюрьме, а еще больше по выходе на волю. Еще у него появилась опасная в смысле простуды привычка, задумавшись, чесать во вшивой голове, предварительно сняв шапку – с трудом поддающуюся ношению, многослойную, как пирог или тюрбан, искусственного меха и тепла вещь.

– Эй, вернитесь, милая! – закричал вдруг. – Ведь я забыл вам прочесть свои слегка пророческие стихи. Это все равно, что мы не познакомились, если вы не знаете ни одного моего стихо-бурно-творения. Вернитесь, если вы не призрак и не прозаик.

Но тьма не прохрустела валенками по снегу, не вернула ему загадочную девушку.

И он снова шел один, опустив голову. Ладно, он будет читать эти стихи сам себе, чтобы «взять их на слух»: пусть они повиснут в воздухе, как чужие, отстраненные. Итак, господа присяжные заседатели, мы прочитаем «Сфинксы»:

Течет задумчиво и вольно.

Все унести и все забыть,

И держит грудью сизеволной

Мостов железные горбы.

Весь город над собою держит,

Но, тяжело дыша, порой,

На крепостной злаченый стержень

Грозит заморскою волной.

Граниты набережных глухо

Гудят под натиском воды,

И чайки мечутся в испуге,

Но сфинксы – слепы и горды.

Стоят в молчании суровом.

Для них ничто не будет новым.

Ты их египетскую тишь Ничем,

Нева, не возмутишь.

…Теперь нам понятно, почему эти стихи, безупречные по форме, т. е. вполне отвечающие тому единственному, что можно теперь требовать от поэзии, не были приняты ни одним журналом: заморская волна! А вот она и накатила. Теперь как хочешь расхлебывайся, или захлебывайся. В одном я ошибся: такого героического голода сфинксы не видывали… Они бы сдохли.

Забыть, забыть о ней, облепленной фальшивыми заплатами. Иначе не миновать неудачно влюбиться. Это грозит стать самой неудачной из всех неудачных любвей.

…Прощай – значит, навсегда…

– Пойду-ка я потихоньку домой. «И в путь потек». Теки, родниковая ты, мутная и баламутная душа.

…Прощай – это навсегда, без всяких всегдашних надежд… Да полно – как сказал бы какой-нибудь герой ненашего времени, – полно, господа неврастеники: навсегда ли? Люди с трудом постигают вчерашний день, куда уж им настичь завтрашний?.. И красное небо, как знамя войны. Бывают же такие пожары – распространительные. Будто тысячи головешек висят над городом и сыплют искры…

…Не думать, не думать о ней. Такая шоколадная встреча может свалить с ног не только голодного.

32. Общежитие

Дмитрия встретили радушно. Было поздно, но не спали: слушали очередную романтическую историю Баса. Вот когда, наконец, «повело» его на воспоминания: что ни вечер, то новый рассказ, один другого интересней.

…– Познакомился я с ним случайно, во время работы на Курском бану[1] в Москве. Я только что вытянул бумажник у толстяка нэпмана, и ксивы[2] хотел добросовестно вернуть обратно, тут кто-то хвать меня сзади за руку… Медленно оборачиваюсь, кося глазом, – Бас говорит медленно, и медленно оборачивается, и косит круглыми глазами, – раскидывая умом карту вокзальной площади: куда