Блокада - Анатолий Андреевич Даров

новыми, разделенными подекадно. Идея хороша: если карточка теряется, то пропадет только третья часть. Но в типографии не успели отпечатать, почти весь город остался сегодня без хлеба, и я сама видела, как люди падают и умирают в очереди за карточками. Умирают наиболее внутренне дисциплинированные: они никогда не забирают хлеб ни на один день вперед, но одного дня без хлеба сегодня, по вине всяких Попковых (почему за это не расстреливают?) не выдерживают. Думаю, что от голода спасет нас всех только одно убежище – братская могила… «Вот и все у нас так, – говорят с тоской, – хотят сделать, чтобы было лучше, а получается – хуже». По-моему, это очень глубокая мысль…

Потом он сказал, что ты, плохой генерал и, главное, ничего не смыслишь в политике. Я не знаю, какая теперь может быть политика. Думаю, что – одна: бить немцев, а там видно будет, но на всякий случай сказала, что он дурак и что я все тебе расскажу. «Наплевать», – сказал он, и это меня окончательно взбесило. Я так раскричалась, что его жена перестала жрать и почему-то взвизгнула. А теперь в Ленинграде никто не взвизгнет, только такие стервы.

…Короче говоря, я решила, как поступила бы и всякая порядочная Дочь России (сам так назвал – пеняй на себя), – остаться в Ленинграде. И пусть лучше я умру с голоду, чем видеть, где бы то ни было, сытых людей, зная, что мой город умирает. Мне кажется, что через несколько дней, если ваша трасса не поможет, начнут умирать по сто тысяч в день и по двести. И не зови меня. Я уже оформилась как фельдшер-доброволец. Оказывается, что теперь нужны добровольцы не на фронт, а с фронта. Конечно, я имею в виду медицинский персонал. Он почти весь вымер. Я страшно злая и часто плачу.

…Митькин институт разбомблен, переведен в им. Герцена, была там, спрашивала, но разве добьешься толку? Там даже такого и не знают.

В общем, прости, если чем тебя огорчила, – не в первый раз. А этому твоему Иванову, бывшему до революции доктором прав, а после – бесправия, укажи его место, т. е. где блокадные раки зимуют, а то я при встрече плюну ему в рожу. Вот. До свиданья! Если можно, передай там как-нибудь по радио привет маме и сестре…

Из госпиталя на фронт письма шли, но Тоня предпочла, для конспирации, опустить письмо в почтовый ящик бывшего Военно-ветеринарного училища, занятого теперь какой-то гарнизонной частью. Ящик висел у главных ворот училища, выходящих на Театральную площадь.

Она вышла без шинели – больничный халат на ходу шелестел, накрахмаленный морозом.

На горбатом Поцелуевом мостике сгорбившаяся старушка поскользнулась, упала навзничь и съехала на горбе вниз, на мостовую. Тоня, подойдя, оттащила ее в сторону – «готовую». Так поступают все сознательные граждане: в «Ленинградской правде», в листовках, на собраниях всех просят не оставлять трупы валяться где попало, а также «самим где попало не умирать» – как шутят голодные остряки. Они же пустили по городу: «Даже старухи мрут как мухи: это – конец».

А вот еще одна старушка – сидит недалеко от почтового ящика, на крыльце забаррикадированной двери. Она словно задумалась, опустив голову. Нет, не задумалась, а молится.

И Господь принял ее молитву. Принял и увековечил. Пока она творила молитву, Он сотворил из нее памятник. Памятник-молитву: не донеся щепоть до лба со сдвинутыми белесыми бровями, она уснула вечным сном. Завтра, или через несколько дней, ее так и положат в грузовик, и отвезут на кладбище, и похоронят – согбенной, с белыми от набившегося снега ломаными складками старенького пальто.

Не донесла старушка и письма до почтового ящика. Тоня подняла письмо у ее ног. Опуская его в ящик вместе со своим, прочла адрес: «На Ленинградский фронт, № 1245, сержанту Иванову (сыну) от Ивановой Пелагеи (матери)».

Видно, вымерли все соседи Пелагеи Ивановой, некому было писать – сама старалась.

Вспомнилось чеховское: «На деревню, дедушке…» Дедушка не получил Ванькиного письма, зато оно дошло до миллионов читательских сердец России…

«Вот такую бы мне щепоть веры, – думала Тоня, глядя на окоченевшее старушечье трехперстие, – как стало бы все в жизни и смерти проще и легче… А не пора ли и мне – на фронтовую деревню, к дедушке-генералу? Нет, надо держаться до конца, или пока не будет готова трасса».

Она шла, глядя на тучи. Когда же выглянет солнце? Звездные ночи и хмурые дни.

И сама поскользнулась на крутом мостике, чуть не упала. Хорошо, что вовремя ухватилась за перила – покосившиеся, чуть не вырванные с проволочными корнями из железобетонного грунта.

Они и были причиной того, что упавший на мосту мужчина не скатился вниз: зацепился ногой за отогнутый железный узор и лежал, вытянувшись, широко раскинув руки. Правая рука сжимала мертвой хваткой веревку от саней, оборванную, очевидно, в момент падения. Сани съехали с мостового пригорка вниз, уткнулись в сугроб.

– Двести первый – считая от Невского до Театральной! – весело сказал прохожий полушубок, спокойно, но с усилием перешагивая через труп. Взглянув на сани, он загнул еще три пальца, перекрестился и пошел дальше – считать…

На санях – труп женщины в простыне, а на нем, поперек – два детских трупа, упакованных в тряпье и перевязанных накрест веревками.

Тоня с трудом оторвала взгляд, словно он примерз к этому ансамблю смерти, страшному даже для Ленинграда этих дней.

Дмитрий шел, как пьяный. Да и выпито было немало. Он был согласен с Лениным: религия – опиум для народа. Этот гипноз речитативов, лучина, расщепляющая душу, и хор, поднимающей ее к небу, одуряющий запах ладана, покорность судьбе, тайное и явное – щепотное, шепотное призывание смерти как избавления – и тихии и страшный удар по нервам, сверху вниз, как сильной рукой по струнам. Нет, это было выше его сил, выше неверия. Лучше – подальше от этого. «Да, да, подальше, – бормотал он. – А голод-то! Как зол, стервец! Бедный медвежонок. Прости, микояновское создание. Я ни при чем: голод. Он помутил мне разум. Если господа присяжные заседатели не забыли, это второй припадок с господином неврастеником. Остается ждать третьего звонка, полного сумасшествия… Но вы не дождетесь. Мы будем иронизировать: ирония человека над самим собой всегда возвышает его над самим собой…

Да здравствует конюшенное положение на Конюшенной улице!..»

Но пришел в себя он все-таки около дома сестер. Инстинкт? Чего – любви или самосохранения? И того, и другого, но, кажется, понемногу – потому что он не войдет к ним –