Блокада - Анатолий Андреевич Даров

– Кто – не твоя? – спросила Тамара. – Я?

Он смотрел на нее молча. Не будь она такой лукаво-черноглазой – так похожа была бы на Тоню. И это неотразимое сочетание внешней плавности и медлительности с внутренней порывистостью.

– Некоторые уже, кажется, начали не только пить, но и напиваться, хотя до Нового года еще целая вечность. Тамара, подавай! – велела Нина и села за стол, печальная. Она имела в виду тюрю – подавать было больше нечего. Тамара не заставила себя ждать.

От тюри шел головокружительный пар, пиво дымилось в стаканах, и кровь еще пламенела в жилах: молодость…

Тамара выпила полстакана, покашляла и притихла над тюрей. Дмитрий выпил пива и коньяку. Нина, к его удивлению, не отставала. И быстро пьянела.

– Надо быть благородной, – сказала она, – иначе эту влюбленную парочку можно и с голоду уморить. Ах, извините. Я думала – про себя. Ведь про себя все можно, все тактично и все прилично…

Дмитрий недослышал, Тамара, хитрая, сделала вид, что не слышала. Из черной лейки репродуктора вдруг полилась музыка и ударил такой бравурный марш, что Тамара испугалась:

– Как бы этот репродуктор не сорвался со стенки да не начал маршировать по нашим головам.

А Нина заплакала.

– Странное явление, на мой взгляд, – заметила Тамара. – Пятый раз в жизни вижу ее пьяной, и пятый раз она плачет.

Нина подняла голову и, посмотрев на нее, поджала губы:

– А ты бы выпила, чем насмехаться. Тоже мне – фокстрот «Всеми любимая».

Тамара отказалась пить:

– Всем известно, что я непьющая.

– Знаем мы таких. Непьющая, негулящая, – Нина еще больше поджала губы и сузила глаза. – Помнишь, как в фильме «Иудушка Головлев», что мы вместе с тобой видели, когда ты была еще моей сестрой: «Пей, подлая, пей!..»

Тамара встала, воинственно подбоченилась, но сказала только:

– Я знаю, это Малиновский. А ты – верь. Ненормальная, малахольная и так далее…

Ушла в свою комнату и закрыла дверь. Дмитрий тоже встал.

– Если так, я ухожу от вас, – сказал он тихо, сам не веря себе.

Долго обувался, еще дольше надевал пальто – ждал, что она скажет. Бесконечно искал шапку – ждал, не станет ли удерживать. И дверь открывал медленно, и она скрипела, но уже закрыл ее одним махом. И ушел, не думая, не зная, что – навсегда. Бормотал удивленно:

– Вот тебе и Иудушка Головлев… «Недотерпеть – пропасть, перетерпеть – пропасть»… И «Претерпевшие до конца спасутся». А это откуда? Из Евангелия. Пойду-ка я к своим, на конюшенное положение. Послушаю Библию в интерпретации Васи Чубука. Претерпевшие… До какого конца? Конца чего?.. И какие бывают люди свиньи: до последнего вздоха готовы они сплетничать и пакостить друг другу.

Долго стоял на крыльце, глядя на небо. Жидкий свет просачивался сквозь тучи, блокирующие луну, на восточном краю неба. За Митрофаниевским кладбищем слышались четко отпечатанные в морозном воздухе пулеметные строки, знаки препинания отдельных выстрелов и accent grave орудийных вздохов, и зажигались звезды – будто кто-то с грохотом высеивал их, как медяки и бриллианты, во всей видимой и невидимой путанице, на небесное дно.

«Люди свиньи. Небо, зачем ты мечешь перед ними этот бисер звезд, бриллианты звезд? Но разве все люди свиньи? Есть и порядочные. Порядочные свиньи. Нет, правда, всюду есть злые и добрые, или нет ни злых, ни добрых, а есть счастливые и несчастные, великие и малые, и есть – поэты. Вот кому нужны звезды. Все поэты живут на медяки звезд. Да, к сожалению, чаще на медяки, чем на бриллианты… И что я стою? Чего дожидаюсь? Чтоб вернули? Нет, это моя первая в жизни семейная кибитка тоже, кажется, потеряла колесо». Но забубнили правые оппортунисты, не давая сойти с покатой обледеневшей ступеньки – сделать решительный шаг: «Вернись. Здесь хоть какой-то уют, и тепло, и любовь, и лишний кусок хлеба». И он подошел к двери. Прислушался:

– Нина, прости меня, – говорила Тамара, – ведь ничего такого не было. Разве я виновата, что его люблю… просто так. И он нас обоих вместях любит.

Нина молчала, всхлипывала. «Все хорошо, и мне здесь нечего больше делать, – решил он, – а они помирятся. Если не сегодня, так завтра будут искаться друг у друга в головах, и вшивый поиск примирит их окончательно». «Левые» ликовали: «Вперед, может быть – на фронт, в новую жизнь, только не оставаться здесь».

Но ни правые, ни левые не знали, что впереди медленно шла и везла саночки с Катюшей Ивановна. И была она – как Истина.

– А мы все же решили в церковь пойти. Хотите с нами?

– Да, конечно, – согласился обрадованно. – Только с одним условием: я повезу Катюшу.

– Хорошо, будем по очереди.

К саночкам был приделан верх от детской коляски. Девочке было покойно в них, но Дмитрий боялся, что она замерзнет. А Ивановна не боялась этого: Бог не допустит. Ведь она в церковь везет свою Катюшу, а не в какой-нибудь райком или исполком. Теперь только Бог может ее спасти: сегодня карточки братьев кончились. Может, с завтрашнего дня прибавят хлебушка-то?

По дороге часто отдыхали. Дмитрий беспокоился – поспеть бы хоть к концу службы. Но Ивановна от кого-то слыхала, что в церкви служба идет всю ночь: «Священники и дьячки меняются, а служба себе идет. Массу покойников отпевают. Прямо пачками по сто Иванов или Марий сразу».

На Офицерской улице остановились отдохнуть последний раз. Церковь близко. Дмитрий вспомнил, что еще до войны она «работала» и даже стояла в «лесах»: ремонтировалась на средства прихожан. По Ленинграду ходили слухи, что в ней – кто тайком, кто открыто – поют в хоре артисты академических театров, консерватории и филармонии. Ивановна закрестилась: послышался колеблющийся между землей и небом колокольный звон. Дмитрий чиркнул спичкой, закурил. Со светом теперь меньше береглись – налетов авиации давно не было. Вдруг Катюша слабо вскрикнула, подняла свою укутанную в черный платок головку с выбивающимися светящимися локонами и снова уронила ее в кузовок.

– Мама, там, посмотри, – она указывала рукой куда-то вглубь выбитого окна. – Когда окончится война, ты мне купишь такого шоколадного медвежонка?

Дмитрий снова зажег спичку и, обернувшись, почти с ужасом увидел рядом с собой добродушно осклабившегося бархатного медвежонка.

– Куплю, конечно, куплю, – пообещала Ивановна, а Дмитрий, чуть не плача, прибавил от себя:

– И не только медвежонка, но и много других красивых вещей: платьиц, лент и всяких игрушек. Только подожди немного – когда окончится блокада! – Он говорил громко и уж не мог удержать слез, эти слова ему хотелось бы сказать