Кавалер Красного замка - Александр Дюма

— Хорошо, об этом, надеюсь, мы еще поговорим. А покуда вы излили месть — и как подло излили! — на женщину. Если, как вы говорите, вы ждали меня, то для чего не ждали у меня в доме в тот день, как вы украли у меня Женевьеву?

— Я думаю, первый вор — вы сами.

— Пожалуйста, без остроумия — этого качества я никогда не знал за вами; слов также не надо. Вы гораздо лучше на деле, нежели на словах: доказательством тому день, в который вы хотели убить меня, в этот день говорила сама ваша натура.

— И я не раз упрекал себя, что не послушался ее голоса, — спокойно отвечал Диксмер.

— За чем же дело? — сказал Морис, ударив рукой по своей сабле. — Предлагаю вам отыграться.

— Если угодно завтра, но не сегодня вечером.

— Отчего же не сию минуту?

— Потому что до пяти часов я занят.

— Опять какое-нибудь подлое намерение, — сказал Морис.

— Послушайте, милостивый государь, однако вы, право, не очень благодарны. Как! Целых шесть месяцев я давал вам волю вести с моей женой любовную интригу; целых шесть месяцев щадил ваши свидания, смотрел сквозь пальцы на ваши улыбки… Сознайтесь, что я вовсе не похож на тигра.

— То есть ты думал, что я могу быть тебе полезен, и ты берег меня.

— Разумеется, — отвечал Диксмер, столько же владевший собой, сколько Морис горячился. — Конечно, покуда вы изменяли вашей республике и продавали мне ее за взгляд моей жены; покуда вы оба бесчестили себя — один предательством, другая преступной любовью, — я был мудрецом и героем: ждал и торжествовал.

— Гадость, — сказал Морис.

— Да, не правда ли? Вы очень верно определили свое положение и поведение. Действительно, оно гадко и подло.

— Ошибаетесь, милостивый государь, я называю гадким и подлым поведение человека, которому была вверена честь женщины, который клялся сохранить эту честь чистой и безупречной и который, вместо того чтобы исполнить свою клятву, сделал из этой красоты постыдную ловушку, в которую поймал слабое сердце. Прежде всего, милостивый государь, на вас лежал священный долг защитить эту женщину, а вместо этого вы ее предали.

— Я сейчас скажу вам, милостивый государь, что мне следовало делать, — отвечал Диксмер. — Мне должно было спасти своего друга, который вместе со мной защищал правое дело. Я принес ему в жертву и свои блага, и свою честь; о себе я забыл, поставил себя на самом последнем плане. Теперь у меня более нет друга: он умер от кинжала; теперь у меня нет моей королевы — моя королева умерла на эшафоте… Теперь… теперь я помышляю только о мщении…

— Скажите лучше — об убийстве.

— Когда поражают неверную женщину, ее не убивают, а наказывают.

— Но эта же неверность вызвана твоими поступками; значит, она законна.

— Вы думаете? — спросил Диксмер с мрачной улыбкой. — Спросите-ка у ее совести, считает ли она законным свое поведение?

— Наказывая, поражают явно; а ты не наказываешь, потому что, поражая, сам бежишь прочь; бросив ее голову гильотине, сам прячешься, как вор.

— Я прячусь, бегу? Где видел ты это, бедный безумец? Разве присутствовать при ее приговоре значит прятаться? Разве я убегаю, когда иду в зал мертвых, чтобы бросить ей мое последнее прощание?

— Так ты хочешь идти к ней? — вскричал Морис. — Хочешь прощаться?

— Перестань, гражданин Морис, право, ты неопытен еще в деле мщения, — сказал Диксмер, пожимая плечами. — Будь ты на моем месте, ты бы остался доволен, предоставив события собственному их ходу, и если бы, например, неверная жена заслужила смертную казнь, ты считал бы, что уже сквитался с нею или что она сквиталась с тобой… Нет, гражданин Морис, я действую лучше тебя: я нашел средство отплатить этой женщине за все зло, которое она сделала мне. Она любит тебя — и умрет вдали от тебя; она ненавидит меня — и увидит меня еще раз… Посмотри, — прибавил он, вынув из кармана бумажник. — Видишь этот бумажник?.. В нем есть билет, подписанный тюремным регистратором. С этим билетом я могу пройти к осужденным арестантам, и я пройду к Женевьеве и назову ее обманщицей. Я увижу, как с ее головы упадут волосы под рукою палача, и пока они будут падать, я закричу ей: «Обманщица!» Я провожу ее до позорной телеги, и когда она ступит на эшафот, последним словом, которое она услышит, будет: обманщица!

Диксмер был ужасен от бешенства и ненависти; он схватил руку Мориса и тряс ее с изумительной силой. По мере того как Диксмер разгорячился, Морис успокаивался.

— Послушай, — сказал молодой человек, — мщению этому недостает только одного.

— Чего это?

— Чтобы ты мог сказать ей, выходя из суда: «Я встретил твоего любовника и убил его».

— Напротив, для меня приятно сказать ей, что ты жив и что всю остальную жизнь свою будешь страдать от того, что видел ее смерть.

— Однако ты все же убьешь меня, — сказал Морис. — Или, — прибавил он, осматривая свою позицию и находя ее почти выгодной для себя, — или я убью тебя!

И, бледный от душевного волнения, чувствуя, что силы его удвоились, покуда он слушал, как Диксмер развивал свое ужасное намерение, Морис схватил его за горло и придвинул к себе, продолжая задом идти по лестнице, которая вела к реке.

От прикосновения этой руки ненависть, как лава, прилила к сердцу Диксмера.

— Не тащи меня, — сказал он. — Я пойду сам.

— Так иди же.

— Я пойду сзади тебя.

— Нет, иди впереди; но предупреждаю: при малейшем сомнительном движении я раскрою тебе голову саблей.

— О, ты очень хорошо знаешь, что я не боюсь, — сказал Диксмер с улыбкой, которая была так ужасна от бледности его губ.

— Не боишься моей сабли — это правда, — проговорил Морис, — но боишься не отомстить мне… И однако, — прибавил он, — так как мы стоим теперь лицом к лицу, ты можешь проститься со своим мщением.

Действительно, они подошли к воде, и если бы посторонние могли следить за ними глазами, то никто не успел бы прийти сюда вовремя, чтобы помешать дуэли. Притом же гнев равно пожирал обоих.

Разговаривая таким образом, они спустились по лесенке, ведущей на площадь Судебной Палаты, и когда вышли на набережную, там не было почти ни души. Толпа теснилась еще в коридорах и во дворах трибунала, потому что было только два часа. Диксмер, по-видимому, столько же жаждал крови Мориса, сколько Морис жаждал крови Диксмера.

Они пробрались под своды, которые вели от Консьержери к реке. Эти ныне зловонные стоки нечистот некогда орошались кровью, и не раз валялись в них трупы бежавших из темниц.

Морис стал между водой и Диксмером.

— Мне кажется, Морис, что я убью тебя, — сказал Диксмер. — Ты что-то слишком дрожишь.

— А мне кажется, Диксмер, что, напротив, я убью тебя, — отвечал Морис, взяв в руки саблю и старательно загораживая ему путь к отступлению. — Да, я убью тебя, а потом выну из твоего бумажника пропуск, подписанный тюремным регистратором… О, не застегивай фрака, это напрасно; сабля моя распорет его, хотя бы он был медный, как древние латы.

— И ты возьмешь эту бумагу? — произнес Диксмер задыхающимся голосом.

— Да, я воспользуюсь этой бумагой; я пойду с ней к Женевьеве; я сяду возле нее в позорную телегу; я стану говорить ей на ухо, покуда она будет жива, что я люблю ее, и когда упадет ее голова, скажу: «Я любил тебя».

Диксмер сделал движение левой рукой, чтобы выхватить бумагу из правой руки и бросить бумажник в реку; но сабля Мориса, быстрая, как молния, и острая, как топор, почти отсекла ее кисть.

Раненый вскрикнул, опустив изувеченную руку, и стал в наступательную позу.

Под мрачными сводами завязалась страшная борьба; два человека, заключенные в таком тесном пространстве, что удары, так сказать, не могли на волос промахнуться мимо тела, два человека скользили по сырой плите и едва держались за стенки клоаки. Накал борьбы возрастал вместе с нетерпением сражавшихся. Диксмер чувствовал, как из него текла кровь, и, понимая, что силы его иссякнут с кровью, нанес такой сильный удар Морису, что тот вынужден был отступить на шаг; левая нога его поскользнулась, и противник ткнул его в грудь острием сабли. Но Морис, несмотря на то, что упал на колени, быстро поднял левой рукой саблю и поставил ее против Диксмера, который в бешенстве, поскользнувшись на покатости, наткнулся на нее, и она вошла в его тело…

Подземелье огласилось воплем проклятья; потом два тела скатились до края свода.

Встал только один Морис, обагренный кровью… но кровью своего врага.

Он вынул саблю из его тела, но, по мере того, как вынимал, казалось, что на клинке еще отзывалось последнее дыхание жизни, колебавшей нервным трепетом члены Диксмера.

Потом, удостоверившись, что Диксмер умер, Морис наклонился к трупу, расстегнул платье покойника, вынул бумажник и поспешно удалился.

Взглянув на себя, Морис увидел, что ему невозможно пройти четырех шагов по улице без того, чтобы его не схватили: он был весь забрызган кровью. Морис нагнулся к реке, омыл свою одежду и потом побежал по лестнице, бросив последний взгляд под арку.