Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Поэтому каждое утро ходил он от тюрьмы к тюрьме, поджидая у дверей тележки, отвозившие обвиняемых в революционный суд, и, бросив взгляд на жертвы, бежал к другой темнице. Однако он вскоре убедился, что мало даже десяти человек, чтобы наблюдать за тридцатью тремя тюрьмами, которые были тогда в Париже, и удовольствовался тем, что ждал появления Женевьевы в самом суде.

Морис уже начинал отчаиваться. В самом деле, какая надежда оставалась осужденному после приговора? Случалось, что трибунал, начавший заседание в десять часов, к четырем часам осуждал на смерть человек двадцать или тридцать; первому осужденному оставалось еще жить часов шесть, зато последний, над которым произносили приговор в три четверти четвертого, в половине пятого падал под топором.

Ждать того же для Женевьевы значило отказаться от всякой борьбы с судьбой.

О, если б Морис заранее знал, где заключена Женевьева, какую бы шутку сыграл он с республиканским правосудием, ослепленным в это время! Как легко и быстро извлек бы он Женевьеву из темницы! Никогда побеги не были легче, но, можно сказать, не были и реже, как в это время. Вся эта знать, заключенная в темницу, располагалась в ней, как в замке, и со всеми удобствами готовилась к смерти. Бежать — значило прятаться от последствий поединка; даже женщины стыдились свободы, купленной такой ценой. Но Морис не показал бы себя таким щепетильным. Нет ничего проще, как убить собаку и подкупить сторожа. Женевьева была не из тех блестящих имен, которые привлекают всеобщее внимание… Она не обесчестила бы себя бегством.

О, с какой горечью представлял себе Морис сады тюрьмы Порт-Либр, в которые так легко попасть через ограду; кельи тюрьмы Маделонетт, которые так легко пробить, чтобы выйти на улицу, и низенькие стены Люксембурга, в которые решительный человек так легко мог забраться через окошко!

Но точно ли в одной из этих тюрем содержится Женевьева?

И, пожираемый сомнениями, разбитый страхом, Морис, осыпал Диксмера проклятиями, угрожал ему, упивался ненавистью к этому человеку, подлая месть которого скрывалась под притворной преданностью королеве.

«И его также отыщу я, — думал Морис, — потому что, если он хочет спасти несчастную жену, он покажется, а если хочет погубить, то оскорбит ее. Во всяком случае, я найду его, подлеца, и горе ему будет в этот день!»

Утром, когда происходили рассказанные нами события, Морис пошел занимать свое обычное место у дверей революционного трибунала. Лорен еще спал.

Его разбудили звуки многих голосов у дверей и стук прикладов ружей. Лорен посмотрел вокруг себя блуждающими глазами. В то же самое мгновение в комнату вошли четверо полицейских, двое жандармов и комиссар.

Посещение это было так понятно, что Лорен тотчас же начал одеваться.

— Вы пришли арестовать меня? — спросил он.

— Да, гражданин Лорен.

— За что же?

— Потому что вы под подозрением.

— Так!

Комиссар черкнул несколько слов под протоколом ареста и потом спросил:

— А где ваш друг?

— Который?

— Гражданин Морис Лендэ.

— Вероятно, у себя дома.

— Нет, он живет здесь.

— Какой вздор!.. Ищите, если хотите…

— Вот и донос, — сказал комиссар, — дело ясное.

И он подал Лорену бумагу, испещренную ужасающим почерком с отвратительным правописанием. В доносе говорилось, что каждое утро из дома гражданина Лорена выходит гражданин Лендэ, подозреваемый и предназначенный быть арестованным.

Донос был подписан Симоном.

— Но ведь этот сапожник потеряет всех заказчиков, если берется разом за два дела, — сказал Лорен. — Шпионить и подбивать подметки?.. Да ваш Симон просто Цезарь.

И он залился смехом.

— Где же гражданин Морис? — сказал комиссар. — Мы приказываем тебе выдать его!

— Говорят вам, что его здесь нет!

Комиссар пошел в ближайшую комнату, потом в мансарду, где жил слуга Лорена; отворил еще комнатку. Ни малейшего следа Мориса.

Наконец письмо, только что написанное и лежавшее на столе в столовой, обратило на себя внимание комиссара. Это было письмо, оставленное Морисом поутру, покуда друг его еще спал.

«Я иду в суд, — писал Морис, — завтракай без меня, я ворочусь не раньше вечера».

— Граждане, — сказал Лорен, — как бы ни спешил я исполнить ваше приказание, однако не могу идти в одной рубашке… Позвольте же моему слуге одеть меня.

— Хорошо, — сказал комиссар, — но только поскорее.

Слуга помог своему господину одеться. Лорен позвал своего слугу не за тем, собственно, чтобы одеться, но за тем, чтобы слуга видел все происходившее и рассказал потом Морису.

— Теперь, господа, виноват, граждане… Я готов. Куда прикажете идти?.. Но только наперед позвольте мне взять последний том «Письма к Эмилии», сочинение Демутье. Я не успел еще прочитать… Это будет для меня развлечение в тюрьме.

— Ненадолго, друг, — сказал Симон, сделавшийся, в свою очередь, муниципалом и вошедший вместе с четырьмя полицейскими. — Ты теперь замешан в процессе женщины, которая хотела помочь бегству австриячки… Сегодня судят ее, а завтра будут судить тебя.

— Послушай, сапожник, — сказал Лорен, — ты тачаешь подметки слишком скоро.

— Да, но у меня славный нож, — с хищной улыбкой возразил Симон. — Увидишь, увидишь, красавец гренадер!

Лорен пожал плечами.

— Что же, идем или нет? Я жду.

И когда все сходили с лестницы, Лорен так удачно пнул муниципала Симона ногой, что тот покатился кувырком по крутой и скользкой лестнице.

Полицейские не могли удержаться от смеха. Лорен засунул руку в карман.

— И это во время исправления моей должности! — сказал Симон, побагровев от бешенства.

— Кто же из нас не исправляет своей должности! — отвечал Лорен.

Лорена посадили в фиакр и повезли во Дворец правосудия.

LI. Лорен

Если читатель во второй раз последует за нами в революционный суд, то мы застанем Мориса на прежнем месте, только увидим, что он бледный и тревожнее прежнего.

В ту минуту, как мы поднимаем занавес над мрачной сценой, куда увлекли нас скорее обстоятельства, нежели собственное желание, присяжные были заняты голосованием по только что выслушанному делу: двое обвиняемых, уже нарядившихся для эшафота — многие поступали так, насмехаясь над судьями, — разговаривали со своим защитниками, походившими в этом случае на врачей, которые отчаиваются в своем пациенте.

С десяти часов утра присяжные приговорили к смерти уже шестерых обвиняемых. Теперь на скамье подсудимых сидели двое, ожидавшие ответа на вопрос — жизнь или смерть.

Присутствующие, освирепевшие от привычки к этой трагедии, сделавшейся любимым их зрелищем, — присутствующие подготовляли судей своими возгласами.

— Посмотри-ка, посмотри на этого высокого, — говорила одна чулочница, у которой вместо чепчика был надет шиньон с трехцветной кокардой шириной в ладонь. — Посмотри, как он бледен, совершенно мертвый!

Осужденный взглянул на женщину с презрительной улыбкой.

— Полно говорить вздор, — заметила ей соседка, — видишь, он смеется.

— Да, сквозь слезы.

Какой-то ротозей из предместья взглянул на карманные часы.

— Который час? — спросил у него товарищ.

— Без десяти час. Вот уже три четверти часа как тянется дело.

— Совершенно как Донфроне: в полдень приехал, а в час уже повесили…

Морис слушал эти толки, не обращая на них внимания; каждый в эту минуту был занят какой-то главной мыслью, угнетавшей его и отчуждавшей от людей. Сердце Мориса билось неровно; время от времени страх или надежда как будто останавливали ход его жизни, и эти беспрестанные колебания как будто разбили чувствительность в его сердце и заменили ее расслаблением.

Присяжные возвратились после совещания, и, как следовало ожидать, президент объявил смертный приговор двум подсудимым.

Они вышли твердым шагом; в эту эпоху все умирали героями.

— Гражданин публичный обвинитель против гражданки Женевьевы Диксмер! — раздался зловещий голос экзекутора.

Морис задрожал всем телом; на лице его выступил холодный пот.

Узенькая дверь, через которую входили обвиняемые, отворилась, и вошла Женевьева. Она была одета в белое; волосы ее были причесаны с прелестным кокетством; вместо того, чтобы остричь их, как делали многие женщины, она завила их и расположила рядами, потому что бедная Женевьева до последней минуты хотела казаться прекрасной своему избраннику.

Морис увидел Женевьеву и почувствовал, что все силы его, которые он собрал на этот случай, изменили разом; однако он ждал этого удара, потому что уже двенадцать дней не пропускал ни одного заседания, и уже три раза слух его поражало имя Женевьевы, произносимое публичным обвинителем.

Все, кто видел появление этой прекрасной женщины, испустили крик: одни от злости — в это время были люди, ненавидевшие всякое превосходство, превосходство красоты, как превосходство капитала, гения или рождения, — другие от удивления, некоторые от жалости.