Кавалер Красного замка - Александр Дюма

— Женевьева! Женевьева! — говорил Морис и потом, посмотрев на Мезон Ружа с невыразимой яростью, спросил:

— А что сделалось с Диксмером?

— Не знаю. Он убежал в одну сторону, а я в другую.

— О, если когда-нибудь он попадется мне!., — проговорил Морис, стиснув зубы.

— Понимаю… Но дело Женевьевы еще не пропало, между тем как королева… Послушайте, Морис, вы человек с сердцем, человек сильный, у вас есть друзья… Морис, умоляю вас, помогите мне спасти королеву!..

— Вы еще думаете об этом?

— Морис! Женевьева умоляет вас моим голосом!

— О, не произносите этого имени! Как знать, может быть, вы, подобно Диксмеру, пожертвовали этой женщиной!

— Милостивый государь, — с гордостью отвечал кавалер. — Если я посвящаю себя чьей-либо защите, то жертвую только одним собою.

В это время дверь зала отворилась снова. Морис хотел было отвечать, но кавалер велел ему молчать и, бледный, едва держась на ногих, оперся о его руку.

— О, — прошептал кавалер, — я чувствую, что у меня не хватит сил…

— Мужайтесь и держитесь, или вы пропали! — сказал Морис.

Действительно, трибунал возвратился, и весть о его возвращении распространилась по коридорам и на галереях. Толпа снова хлынула в зал, и свечи как будто сами собою ожили в это решительное мгновение.

Королеву опять ввели в зал. Она стояла прямо, неподвижно, высокомерно, со сверкающими глазами и сжатыми губами.

Ей прочитали приговор, осуждавший ее на смерть.

Она выслушала, не бледнея, не пошевелив бровями, ни один мускул на лице не обнаружил ее душевного волнения. Потом она обернулась к кавалеру, послала ему долгий и красноречивый взгляд, как будто благодаря этого человека, которого она всегда видела живой статуей преданности, и, опершись на руку жандармского офицера, командовавшего вооруженной охраной, спокойно и с достоинством вышла из судилища.

Морис испустил длинный вздох.

— Слава богу! — сказал он. — В ее объяснении ничто не повредило Женевьеве, еще есть надежда.

— Слава богу! — в свою очередь, проговорил Мезон Руж. — Все кончено — и конец борьбе! У меня не хватило бы сил идти дальше.

— Будь мужественным! — шепнул ему Морис.

— Буду, — отвечал кавалер.

И, пожав друг другу руки, они вышли в разные двери.

Королеву отвели опять в Консьержери. На больших часах пробило четыре, когда она возвратилась туда.

У входа на Новый мост Морис был остановлен распростертыми руками Лорена.

— Стой, — сказал он. — Дальше нельзя!

— Почему?

— Прежде всего: куда идешь?

— Домой. Разумеется, теперь я могу, когда знаю, что с ней сталось.

— Тем лучше, но все-таки ты не пойдешь.

— Какая причина?

— А вот какая: два часа тому назад жандармы пришли арестовать тебя.

— А, — вскричал Морис, — тем лучше!

— Да что ты, с ума сошел! А Женевьева-то?

— И то правда. Куда же мы пойдем?

— Разумеется, ко мне.

— Но я погублю тебя!

— Тем лучше! Пойдем. Иди же!

И Лорен потащил его насильно.

XLVII. Священник и палач

Придя в свою комнату, королева взяла ножницы, обрезала свои длинные и прекрасные волосы, сделавшиеся еще прекраснее без пудры, отмененной с год тому назад, завернула их в бумагу и написала на ней: «Разделить между моим сыном и моей дочерью». Потом она села или, точнее, упала на стул, измученная, утомленная, — допрос продолжался восемнадцать часов — и заснула.

В семь часов шорох раздвигаемых ширм заставил ее проснуться. Она обернулась и увидела человека совершенно ей незнакомого.

— Чего хотят от меня? — спросил она.

Незнакомец приблизился с самым учтивым поклоном.

— Меня зовут Сансон, — сказал он.

Королева слегка вздрогнула и встала. Одно это имя сказало ей более, нежели самая длинная речь.

— Вы пришли очень рано, — сказала она, — не можете ли повременить?

— Не могу, сударыня! Мне приказано прийти.

Сказав это, он приблизился еще на один шаг к королеве.

Все в этом человеке в эту минуту было выразительно и ужасно.

— Понимаю, вы хотите обрезать мне волосы? — сказала она.

— Это необходимо! — отвечал Сансон.

— Я знала и хотела избавить вас от этого труда. Вот мои волосы… на столе.

Сансон взглянул по направлению руки королевы.

— Только, — продолжала она, — мне хотелось бы, чтобы они сегодня вечером были отданы моим детям.

— Это, сударыня, меня не касается.

— Однако я думала…

— Мне принадлежит только то, что остается после… лиц… Их одежда, драгоценные вещи, но и то по формальному их согласию. В противном же случае все это поступает в Сальпетриер и принадлежит бедным и благотворительным заведениям. Так предписано Комитетом общественной безопасности.

— Не могу ли, наконец, я надеяться, что волосы эти будут отданы моим детям? — настойчиво спросила Мария-Антуанетта.

Сансон молчал.

— Я берусь похлопотать, — сказал Жильбер.

Узница взглянула на жандарма с невыразимой благодарностью.

— Я пришел обрезать вам волосы, но так как это уже сделано, — сказал Сансон, — то могу, если желаете, оставить вас одну на некоторое время…

— Пожалуйста, потому что мне надо собраться с мыслями и помолиться.

Сансон поклонился и вышел.

Тогда королева осталась одна, потому что Жильбер только просунул голову в дверь, чтобы сказать приведенные нами слова.

Покуда осужденная стояла на коленях, не менее трогательная сцена происходила в Ситэ, у священника церкви Сен-Ландри.

Священник этого прихода только что встал, и старая ключница готовила ему завтрак, как вдруг кто-то сильно застучал в дверь.

Даже в наше время неожиданный приход к священнику бывает по какому-нибудь срочному случаю: его зовут или крестить новорожденного, или причастить умирающего; но в ту эпоху во Франции священник не был посредником между землей и небом и отдавал отчеты людям.

Однако аббат Жирар был из числа людей, которым менее всего следовало опасаться, потому что он присягнул Конституции.

— Посмотрите, Жасента, — сказал он, — кто это стучится к нам так рано, и если меня требуют не зачем-нибудь экстренным, то скажите, что я должен отправиться в Консьержери и иду туда сию минуту.

Старушку Жасенту когда-то звали Меделеной; но она приняла вместо своего имени название цветка так же, как аббат Жирар назывался гражданин вместо священника.

Жасента сбежала по лестнице в садик, из которого выходила дверь на улицу, отдернула задвижку и увидела молодого человека, чрезвычайно бледного, расстроенного, но с приятной и благородной внешностью.

— Дома господин аббат Жирар? — спросил он.

Жасента рассмотрела неряшливую одежду, длинную бороду и нервную дрожь незнакомца. Все это было дурным предзнаменованием.

— Гражданин, — сказала служанка, — здесь нет ни господина, ни аббата.

— Извините, сударыня, — спохватился молодой человек, — я хочу сказать — служитель церкви Сен-Ландри.

Жасента, при всем своем патриотизме, была поражена словом «сударыня», однако отвечала:

— Его нельзя видеть, гражданин, он занят.

— В таком случае я подожду.

— Но это напрасно, гражданин, — возразила Жасента, у которой от этой настойчивости опять зашевелились дурные мысли. — Его потребовали в Консьержери, и он уйдет туда сию минуту.

Молодой человек ужасно побледнел или, вернее, из бледного сделался синеватым.

— Так это правда! — прошептал он и потом громко сказал: — Поэтому-то я и пришел к гражданину Жирару.

И несмотря на отговорки старушки, он вошел, правда, тихо, но твердо, задвинул на дверях запор и вопреки настоятельным просьбам, даже угрозам Жасенты добрался до дома и вошел даже в комнату священника.

Увидев посетителя, священник вскрикнул от удивления.

— Извините, милостивый государь, — тотчас сказал молодой человек, — я пришел переговорить о весьма важном деле; позвольте нам остаться вдвоем.

Престарелый священник знал по опыту, как выражаются великие горести; он прочел всю страсть на лице молодого человека, ужасное душевное волнение в его лихорадочном голосе и велел Жасенте выйти.

Молодой человек с нетерпением следил глазами за ключницей, которая, привыкнув участвовать в тайнах своего господина, медлила уходить, и потом, когда дверь за нею затворилась совершенно, сказал:

— Прежде всего, милостивый государь, вы, конечно, спросите у меня, кто я? Предупреждаю вопрос; я изгнанник, человек, приговоренный к смерти и живущий только с помощью своей дерзости. Я кавалер Мезон Руж.

Аббат в ужасе подпрыгнул в своем кресле.

— О, не бойтесь, — продолжал кавалер. — Никто не обратил внимания на то, как я вошел сюда, и даже те, которые видели меня, никак не узнали: я очень переменился за последние два месяца.