Кавалер Красного замка - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Лорен, Лорен, — отвечал Морис, — я положительнее тебя и говорю тебе шепотом то же, что готов повторить громко. Лорен, я ненавижу новую королеву, которая низвергла австриячку, чтобы вступить на ее престол. Отвратительная королева, у которой багряница окрашивается ежедневной кровью, а первым министром — Сансон.
— Ну, мы убежим от нее!
— Не думаю, — отвечал Морис, покачав головой, — ты видишь, что нам остается жить на улице, чтобы не быть арестованными дома.
— Так что ж! Можем покинуть Париж. Никто не мешает; не о чем, значит, тужить. Дядя ждет меня в Сент-Омере. Деньги и паспорт — все в кармане. Не жандарм ли какой задержит нас, а?.. Мы остаемся здесь, потому что хотим оставаться.
— Нет, превосходный друг, нет, преданное сердце, ты говоришь неправду; ты останешься потому, что я хочу остаться.
— А ты хочешь остаться, чтобы отыскать Женевьеву… Просто, справедливо и натурально. Ты думаешь, что она в темнице — это более нежели вероятно, — и вот ты хочешь бодрствовать над ней, и из-за этого тебе нельзя ехать из Парижа.
Морис вздохнул.
— Помнишь смерть Людовика XVI? — сказал он. — Мне кажется, я до сих пор бледен от душевного волнения и гордости. Я был одним из предводителей этой толпы, в волнах которой теперь скрываюсь… Какая перемена, Лорен!.. Какая ужасная реакция в эти девять месяцев!..
— Девять месяцев любви, Морис!.. Любовь, ты погубила Трою!
Морис еще раз вздохнул; блуждающая мысль его выбрала другую дорогу и устремилась к другому горизонту.
— Какой печальный день для бедного Мезон Ружа! — сказал он.
— Увы! — отвечал Лорен. — А сказать ли тебе, что всего печальнее в наших революциях?
— Скажи.
— То, что часто считаешь врагами таких людей, которых хотел бы после иметь друзьями, а за друзей такие существа…
— Знаешь ли, — перебил Морис, — мне не верится, что…
— Что именно?
— Что не придумает ли Мезон Руж какого-нибудь средства, хотя бы самого безумного, чтобы спасти королеву?
— Один человек против ста тысяч людей!
— Говорю тебе: «хотя бы самого безумного». Но для спасения Женевьевы… я бы…
Лорен нахмурил брови.
— Повторяю, Морис, ты сходишь с ума. Нет, даже для спасения Женевьевы ты не сделался бы дурным гражданином… Но довольно об этом, Морис, нас подслушивают… Постой-ка… Ух, какой волной заходили головы!.. А вот и помощник Сансона выглядывает из своего ящика… Должно быть, едет австриячка!
Морис еще более выпрямился при помощи фонарного столба и посмотрел в сторону улицы Сент-Оноре.
— Да, — сказал он, задрожав. — Вот она!
Действительно, вдали показалась другая машина, почти такая же ненавистная, как гильотина: это была решетчатая двухколесная тележка.
По правую и по левую сторону от нее блестело оружие конвоя, а впереди Граммон отвечал сверканием сабли на крики некоторых фанатиков. Но по мере того как тележка приближалась, крики эти вдруг замолкали перед мрачным и холодным взглядом осужденной.
Никогда еще лицо не внушало такого почтения; никогда Мария-Антуанетта не была так величественна и более похожа на королеву. Гордость ее мужества дошла до того, что даже внушала страх присутствующим.
Равнодушная к увещеваниям аббата Жирара, сопровождавшего ее насильно, она не поворачивала головы ни направо, ни налево; мысль, жившая в глубине ее мозга, казалось, была неподвижна, как ее взор; отрывистое движение тележки по неровной мостовой самими толчками своими заставляло королеву держаться прямее: она походила на мраморную статую с той лишь разницей, что у этой живой статуи глаза сверкали и волосы развевались по ветру.
Молчание, подобное молчанию пустыни, внезапно спустилось на триста тысяч зрителей этой сцены, которых в первый раз увидело небо при солнечном сиянии.
Вскоре с того места, где стояли Морис и Лорен, можно было слышать скрип оси телеги и храп лошадей конвоя.
Тележка остановилась у лестницы эшафота.
Королева, без сомнения, не ожидавшая этого момента, очнулась и поняла; она бросила надменный взор на толпу, и бледный молодой человек, которого она видела на пушке, опять явился ей стоящим на тумбе.
С этого возвышения он послал королеве то же почтительное приветствие, которым напутствовал ее при выезде из Консьержери, и тотчас же соскочил с тумбы.
Несколько человек увидели его; но так как он был одет в черное, то распространился слух, что Марию-Антуанетту ждал священник, чтобы отпустить ей грехи в то мгновение, как она взойдет на эшафот.
Королева осторожно сошла по трем ступенькам подножки, поддерживаемая Сансоном, который, до последней минуты исполняя обязанность, словно возложенную на него самого как бы в наказание, оказывал осужденной всевозможное внимание.
Покуда Мария-Антуанетта шла к ступенькам эшафота, несколько лошадей встали на дыбы, несколько пеших стражей и солдат как будто пошатнулись и потеряли равновесие; потом как будто какая-то тень скользнула под эшафот, но почти в то же мгновение восстановилась тишина, никто не хотел оставить свое место в эту решительную минуту, никто не хотел потерять ни малейшей подробности великой драмы, готовой совершиться. Все глаза обратились на осужденную.
Королева уже стояла на площадке эшафота. С нею все еще говорил священник; один помощник Сансона тихонько подталкивал ее сзади; другой развязывал платочек, закрывавший ее плечи.
Мария-Антуанетта, почувствовав прикосновение этой подлой руки, сделала быстрое движение и наступила на ногу Сансону, который, хотя она не видела этого, привязывал ее к роковой доске.
Сансон отдернул свою ногу.
— Извините, — сказала королева, — я нечаянно.
Это были последние слова дочери кесарей, французской королевы, вдовы Людовика XVI.
На тюильрийских часах пробило три, и вместе с этим звуком Мария-Антуанетта отошла в вечность.
Ужасный крик, отражавший в себе все страсти — радость, ужас, печаль, надежду, торжество, раскаяние, — заглушил собой, как ураганом, другой крик, но слабый и жалобный, в то же мгновение раздавшийся под эшафотом.
Но как ни был слаб этот крик, жандармы расслышали его и подвинулись на несколько шагов вперед. Толпа, уже не столь сплошная, как прежде, ринулась, как река, прорвавшая плотину, опрокинула ряды, рассеяла стражу и хлынула к эшафоту.
Но жандармы искали другого: они искали тень, которая опередила их линию и скользнула под эшафот.
Двое жандармов воротились, таща за ворот молодого человека, прижимавшего к сердцу платок, пропитанный кровью.
За ним шла маленькая собачка-болонка и жалобно выла.
— Убить аристократа! — закричало несколько голосов из черни. — Он смочил платок ее кровью!.. Убить!
— Боже мой! — сказал Морис Лорену. — Узнаешь ли ты? Узнаешь ли его?
— На смерть роялиста! — повторяли бешеные. — Отнять у него платок!.. Он хочет сберечь его как святыню! Вырвать! Вырвать!
На губах молодого человека появилась гордая улыбка. Он разорвал свою рубашку, раскрыл грудь и бросил платок.
— Господа, — сказал он, — это кровь не королевы, но моя. Дайте же мне спокойно умереть.
И он показал под левым соском глубокую рану, из которой текла кровь…
Толпа испустила крик и отхлынула.
Тогда молодой человек медленно начал опускаться и упал на колени, смотря на эшафот, как мученик смотрит на алтарь.
— Мезон Руж! — шепнул Лорен Морису.
— Прости!.. — тихо произнес молодой человек, с небесной улыбкой опуская голову. — Прости!.. Или лучше… до свидания!
И он испустил дух посреди остолбеневшей стражи.
— Да, только одно это остается, Лорен, — сказал Морис, — пока еще не сделался дурным гражданином.
Собачка в испуге и с воем вертелась около трупа.
— А!.. Блек, поди сюда, — сказал человек, стоявший с дубиной. — Поди сюда, старенький, поди, крошечный!
Но лишь только собачка приблизилась к тому, кто ее звал, как он раздробил ей голову дубиной и захохотал во все горло.
— Подлец! — закричал Морис.
— Тс!.. — шепнул Лорен, схватив его за руку. — Молчи, или мы пропали… Это Симон.
L. Домашний обыск
Лорен и Морис возвратились в квартиру первого из них. Морис, чтобы не компрометировать своего друга слишком открыто, принял за правило уходить рано поутру и возвращался вечером. Вмешиваясь во все происшествия, присутствуя при перевозке узников в Консьержери, он каждый день подстерегал, когда повезут Женевьеву, потому что не мог узнать, где она содержится. После свидания с Фукье-Тенвилем Лорен внушил своему другу, что первая явная выходка погубит его и что тогда он не сможет оказать никакой помощи Женевьеве, и Морис, который охотно пошел бы в тюрьму, чтобы быть только возле своей возлюбленной, сделался осторожным из опасения, чтобы не разлучиться с нею навсегда.
Поэтому каждое утро ходил он от тюрьмы к тюрьме, поджидая у дверей тележки, отвозившие обвиняемых в революционный суд, и, бросив взгляд на жертвы, бежал к другой темнице. Однако он вскоре убедился, что мало даже десяти человек, чтобы наблюдать за тридцатью тремя тюрьмами, которые были тогда в Париже, и удовольствовался тем, что ждал появления Женевьевы в самом суде.