Кавалер Красного замка - Александр Дюма

— Ты думаешь? — спросил Морис с мрачной улыбкой.

Женевьева закрыла лицо руками: она была слишком слаба, чтобы выдержать одно за другим столько потрясающих ощущений.

— Да, я так и подумал, тем более что рядом с ним валялась его окровавленная сабля… Впрочем, могло случиться, что он наткнулся на кого-нибудь и…

Морис, не говоря ни слова, воспользовался временем, пока Женевьева, пораженная известием, не могла ничего видеть, расстегнул свой сюртук и показал Лорену свой жилет и рубашку, обагренную кровью.

— А, это другое дело, — сказал Лорен и пожал Морису руку. — А теперь, — продолжал он, наклонившись к уху Мориса, — так как меня не обшаривали, потому что я вошел сюда, назвавшись помощником Сансона, то не хочешь ли употребить вместо гильотины поварской нож? А?

Морис с радостью схватил оружие, но тотчас же отдал его Лорену, сказав:

— Нет, ей будет очень больно.

— И то правда… Да здравствует же машина мосье Гильотена! Что такое машина мосье Гильотена? Щелчок по шее, как выразился Дантон. А что такое щелчок?

И он швырнул нож в толпу осужденных.

Один из них схватил нож, воткнул себе в грудь и упал замертво.

В то же мгновение Женевьева сделала движение и вскрикнула. Сансон положил руку ей на плечо.

LVI. Да здравствует Симон

По крику Женевьевы Морис понял, что начинается борьба.

Любовь может возвысить душу до героизма; любовь может, вопреки врожденному инстинкту, заставить человека желать смерти, но не притупляет в нем чувства телесных страданий. Женевьева терпеливо ожидала смерти с той минуты, как Морис умирал вместе с нею; но покорность не исключает страданий. Покинуть здешний мир не только значит впасть в бездну неизвестности, но еще страдать, падая в нее.

Морис обнял взглядом всю настоящую сцену и одной мыслью все то, что предстояло им.

Посередине комнаты лежал труп, из груди которого жандарм поспешно вытащил нож, боясь, чтобы им не воспользовались другие. Около трупа люди, онемевшие от отчаяния и не обращавшие на него внимания, писали на клочках бумаги карандашом бессвязные слова или пожимали один другому руки; некоторые повторяли, как помешанные, любимое имя или орошали слезами кольцо, портрет, локон волос, другие изрыгали неистовые проклятья против тирании — слово, которое всегда проклинал мир, а иногда и сами тираны.

Посреди всех этих злосчастных Сансон, на котором тяготело пятьдесят четыре года жизни и ужасная обязанность, кроткий утешитель, насколько позволяла ему быть таким его страшная служба, — одному давал совет, другого ободрял и находил христианские слова в ответ на выходки отчаяния.

— Гражданка, — сказал он Женевьеве, — вам надо снять шейный платок и подобрать наверх или обрезать волосы.

Женевьева задрожала.

— Будьте смелее, друг мой, — кротко сказал ей Лорен.

— Могу ли я сам подобрать ей волосы? — спросил Морис.

— О, умоляю вас, позвольте, мосье Сансон! — вскричала Женевьева.

— Извольте, — сказал старик, отвернувшись.

Морис развязал свой галстук, еще теплый от шеи, Женевьева поцеловала его, и, став на колени перед молодым человеком, подставила ему свою прекрасную голову, которая в горе сделалась еще прекраснее, нежели в дни радостей. Когда Морис окончил свое печальное занятие, руки его до того дрожали, в лице его выражалось столько скорби, что Женевьева вскричала:

— О, Морис! У меня хватит мужества.

Сансон обернулся.

— Не правда ли, милостивый государь, что у меня хватит мужества? — спросила она.

— Да, гражданка, — отвечал он взволнованным голосом, — и притом истинного мужества.

Между тем первый помощник палача пробежал список, присланный Фукье-Тенвилем.

Сансон пересчитал осужденных.

— Пятнадцать с умершим, — сказал он. — Неверно.

Лорен и Женевьева сосчитали за Сансоном, волнуемые той же мыслью.

— Вы говорите, что осужденных четырнадцать, а нас здесь пятнадцать, — сказала она.

— Да. Верно, гражданин Фукье-Тенвиль ошибся.

— О, ты солгал, — сказала Женевьева Морису. — Ты не был осужден.

— Для чего ждать до завтра, если ты умираешь сегодня! — отвечал Морис.

— Ты успокоил меня, друг мой, — сказала она, улыбаясь. — Теперь я вижу, что легко умирать.

— Лорен, — сказал Морис. — В последний раз, Лорен… Тебя никто здесь не знает… Скажи, что ты пришел проститься… скажи, что тебя заперли по ошибке… Назови жандарма, который видел, как ты вошел. Я буду настоящим осужденным, мне должно умереть… Но тебя, друг, мы оба умоляем жить, чтобы сохранить воспоминание о нас… Лорен, умоляю тебя! Еще есть время!..

Женевьева сложила руки в знак просьбы. Лорен взял обе руки молодой женщины и прижал их к губам.

— Я сказал: нет! И нет! Иначе я подумаю, что я стесняю вас, — решительно сказал Лорен.

— В списке четырнадцать, а налицо пятнадцать, — повторил Сансон и потом, возвысив голос, прибавил:

— Что же, кто здесь лишний? Не попал ли кто по ошибке?

Может быть, несколько уст и раскрылись при этом вопросе, но они сжались, не произнеся ни слова; те, которые могли бы солгать, стыдились лжи, а кто мог бы сказать правду, не хотел говорить.

Несколько минут царило молчание; помощники Сансона исполняли между тем свою убийственную обязанность.

— Граждане, мы готовы!.. — сказал Сансон глухим и торжественным голосом. Несколько стонов и рыданий отвечало ему.

— Ну, что же? — сказал Лорен: —

Прекрасно для отчизны жить,И даже голову сложить…

Да, если точно умирать для отчизны; но я начинаю думать, что мы умираем не для отечества, а для удовольствия тех, которые любуются нашей смертью… Да, Морис, я согласен с твоим мнением. Мне тоже опротивела республика.

В зал вошло несколько жандармов, став между дверью и приговоренными, как будто за тем, чтобы не дать им возвратиться к жизни.

Сделали перекличку.

Морис, видевший, как судили арестанта, умертвившего себя Лореновым ножом, откликнулся за него — и таким образом оказалось, что лишним, то есть пятнадцатым, был умерший. Его вынесли из зала. Впрочем, если бы его признали за осужденного, то мертвому отрубили бы голову гильотиной.

Остальных придвинули к выходу и по мере того, как они проходили в узенькую дверь, каждому завязывали за спиной руки. В продолжение этих десяти минут ни один из несчастных не произнес ни слова. Говорили и действовали только палачи.

Морис, Женевьева, Лорен, которые не могли уже держаться за руки, прижались друг к другу, чтобы не разойтись. Потом осужденных погнали из Консьержери во двор.

Здесь зрелище сделалось ужасающим. Многие при виде позорных телег упали в обморок, и тюремщики подсаживали их в телеги. За дверями, еще затворенными, слышны были смешанные голоса толпы, судя по говору, многочисленной.

Женевьева вошла в телегу довольно бодро. Морис поддерживал ее локтем и потом быстро взошел за нею.

Лорен не торопился. Он выбрал место и сел по левую сторону Мориса.

Дверь отворилась. В первом ряду стоял Симон. Два друга узнали его, и он также узнал их.

Он встал на тумбу, мимо которой должны были ехать телеги, и узнал всех троих.

Тронулась первая телега, именно та, в которой сидели Морис, Женевьева и Лорен.

— А, здравствуй, статный гренадер, — сказал Симон Лорену. — Кажется, хочешь попробовать мой резак?

— Да, и постараюсь не иззубрить, чтобы он пригодился и для твоей шкуры.

Две другие телеги тронулись вслед за первой.

Вокруг осужденных раздавалась сущая буря из разных криков, стонов и проклятий.

— Смелей, Женевьева, смелей! — говорил Морис.

— О, я не жалею о жизни, потому что умираю с тобой, — отвечала женщина. — Жалею только о том, что не могу перед смертью сжать тебя в своих объятиях.

— Лорен, — сказал Морис, — пошарь у меня в жилете; там есть перочинный ножик.

— Вот это кстати! — вскричал Лорен. — А то сущее унижение; везут на убой связанного, как теленка!

Морис присел так, чтобы друг его мог достать рукой до его кармана, и Лорен вынул перочинный ножик; потом они вдвоем открыли его, Морис взял ножик в зубы и перерезал веревки, которыми были связаны руки Лорена. Освободившись от уз, Лорен оказал ту же услугу Морису.

— Да скорее! — сказал молодой человек. — Видишь, что с Женевьевой дурно!

В самом деле, развязывая друга, Морис отвернулся на секунду от бедной женщины, и она, как будто лишившись своей защиты, закрыла глаза и опустила голову на грудь.

— Женевьева, друг мой, раскрой глаза; нам остается всего несколько минут, чтобы видеть друг друга в здешнем мире.

— Мне больно от веревок, — проговорила несчастная.

Морис развязал ее. Тогда она раскрыла глаза и встала в исступлении, от которого красота ее сделалась истинно ослепительной.