Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Морис, едва отворил дверь, как с одного взгляда увидел всю эту картину. Он прошел три шага по комнате и упал к ногам Женевьевы.

Несчастная женщина испустила крик, но Морис унял его своим поцелуем.

Лорен, плача, сжимал друга в своих объятиях: это были его первые слезы.

Странное дело: все эти несчастные, собранные вместе и приговоренные вместе умереть, едва обращали внимание на картину страдания подобных им несчастных. У каждого было слишком много собственных ощущений, чтобы принимать участие в ощущениях других.

Трое друзей с минуту оставались соединенными безмолвным, жарким и почти радостным объятием.

Лорен первый отделился от группы страдальцев.

— И ты также осужден? — сказал он Морису.

— Да.

— О, счастье! — прошептала Женевьева.

Морис посмотрел на Женевьеву с пламенной и глубокой любовью и, поблагодарив ее за эгоистическое и вместе с тем нежное слово, которое вырвалось из ее сердца, обратился к Лорену.

— Теперь побеседуем, — сказал он, сжимая в своей руке руки Женевьевы.

— Да, потолкуем, — сказал Лорен. — Будет ли у нас достаточно времени, чтобы переговорить? Что хотел ты мне сказать?

— Ты арестован из-за меня, осужден за нее, не сделав ничего против закона. Если Женевьева и я платим свой долг, то не следует тебе платить вместе с нами.

— Не понимаю.

— Лорен, ты свободен.

— Свободен? Я?! Ды ты с ума сошел! — сказал Лорен.

— Нет, я не сумасшедший; повторяю, ты свободен — и вот тебе пропуск. Когда спросят у тебя, кто ты — отвечай: чиновник из тюрьмы Карм, приходил к тюремному регистратору; хотелось, мол, посмотреть на осужденных; получил позволение, видел, доволен — и уходишь обратно.

— Да ты не глупишь?

— Нисколько; вот и пропуск. Пользуйся случаем. Ты не влюблен; тебе не нужно умирать для того, чтобы пробыть несколько лишних минут у своей возлюбленной и не потерять ни секунды.

— Так вот что, Морис: если можно выйти отсюда, чему, клянусь, я никогда бы не поверил, зачем, прежде всего, нам не спасти ее? А что касается тебя — мы подумали бы еще.

— Невозможно, Лорен; видишь на билете написано: «гражданин», а не «гражданка»; притом Женевьева не захотела бы уйти, оставив меня здесь, и жить, зная, что я умер.

— Если не захочет она, для чего же мне хотеть? — отвечал Лорен. — Разве я слабее женщины?

— Нет, мой друг, напротив; я знаю, что ты самый смелый из мужчин; но ничем в мире нельзя извинить твое упрямство в подобном случае. Перестань, Лорен; пользуйся минутой и доставь нам последнюю радость — знать, что ты свободен и счастлив.

— Счастлив? — вскричал Лорен. — И ты говоришь это не шутя? Счастлив — без вас! Да какого черта я стану делать без вас на земле, в Париже, отказавшись от своих привычек, не надоедая больше вам своим стихоплетством?.. Нет уж, извините…

— Лорен, друг мой!..

— По тому-то самому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы я надеялся в будущем увидеть вас обоих — будь я арестантом, как теперь, я бы перевернул стены вверх дном; но бежать отсюда одному, шататься по улицам, опустив голову под упреком совести, которая беспрестанно кричала бы мне в уши: «Морис, Женевьева!» — проходить по кварталам и мимо домов, где я видел вас живыми и где буду видеть только ваши тени, чтобы, наконец, предать проклятию тот самый Париж, который я так любил!.. Нет, ни за что!.. Мне хорбшо здесь, и я остаюсь.

— Бедный друг, бедный друг! — сказал Морис.

Женевьева не говорила ни слова, но смотрела на него глазами, полными слез.

— Ты жалеешь о жизни? — сказал Лорен.

— Да… за нее.

— А я не жалею, ни по каким причинам, даже не жалею ради Богини Разума, которая… и я забыл сообщить тебе об этом обстоятельстве… на днях наделала мне очень серьезных неприятностей… Значит, я уберусь со здешнего света очень спокойно, позабавлю эту сволочь, которая побежит за тележкой, отпущу четыре хорошеньких стишка мосье Сансону, а там… прощай, честная компания… то есть… да, постойте еще…

Лорен остановился.

— Да, да! В самом деле, надо сходить! — прибавил Лорен. — Я знаю, что я никого не любил, но я забыл, что еще ненавижу кое-кого… Который час на твоих, Морис?

— Половина четвертого.

— Еще успею!

— Разумеется! — вскричал Морис. — Еще остается десять осужденных — значит, история кончится не раньше, как к пяти часам. У нас еще целых два часа.

— Больше и не надо; дай твой билет и одолжи двадцать су.

— Боже! Что вы хотите делать? — проговорила Женевьева.

— У меня есть одна мысль, — сказал Лорен.

Морис вынул из кармана кошелек и передал другу.

— А теперь, ради бога, дай пропуск.

Морис вручил ему билет.

Лорен поцеловал руку Женевьеве и, воспользовавшись мгновением, пока вводили в тюремную контору партию осужденных, перешагнул через скамейки и явился у больших дверей.

— Эге! Кажется, один дал тягу, — сказал жандарм.

Лорен оправился и подал ему билет.

— На, гражданин жандарм, и вперед лучше различай людей.

Жандарм узнал подпись регистратора; но так как в это самое время, как нарочно, регистратор возвращался из суда, то жандарм остановил его.

— Гражданин, — сказал он, — некто желает выйти из Зала мертвых с помощью вот этой бумаги. Годится ли этот пропуск?

Регистратор, которого не покидала дрожь с той минуты, как он безрассудно рискнул приложить свою подпись, побледнел от страха и схватил билет.

— Да, да, это моя подпись.

— В таком случае, — сказал Лорен, — возврати мне билет.

— Нельзя, — отвечал регистратор, разрывая бумагу на мельчайшие кусочки. — Эти билеты служат только на один раз.

Лорен с секунду стоял в нерешительности.

— А, тем хуже, — сказал он, наконец. — Но прежде всего мне должно убить его.

И он выбежал из коридора.

Морис с беспокойством смотрел на Лорена.

— Теперь он спасен, — сказал Морис Женевьеве почти с радостью, когда Лорен скрылся из виду. — Пропуск разорвали… Он уже не войдет сюда, а если бы и вошел, то заседание трибунала кончится к пяти часам, а к этому времени нас уже не будет в живых.

Женевьева вздохнула и задрожала.

— О, сожми меня в своих объятиях, — сказала она, — и уже не расстанемся. Зачем господь не может поразить нас одним и тем же ударом, чтобы мы вместе испустили дух!

И они удалились в самый темный угол зала. Женевьева села возле Мориса и обвила руки вокруг его шеи… Любовь притупила в них чувство приближающейся смерти.

Прошло около получаса.

LV. Для чего ушел Лорен

Вдруг раздался страшный шум. Жандармы растворили низенькую дверь. За ними шел Сансон, а помощники ему несли связку веревок.

— Друг мой, друг мой! — сказала Женевьева. — Наступает роковая минута!.. Я упаду без чувств.

— Напрасно, — раздался звучный голос Лорена.

Ваш страх — одно предубеждение,Смерть — лучшее освобождение!

— Лорен, — в отчаянии вскричал Морис.

— А что, разве не годятся стихи!.. Я того же мнения друг мой. Со вчерашнего дня я плету жалкие рифмы.

— Не о них речь, друг мой! Ты возвратился, несчастный, ты возвратился…

— Кажется, таково было наше условие. Послушай же, потому что то, что я скажу мадам Женевьеве, может быть интересно и для тебя…

— Боже мой!

— Дай же мне рассказать, иначе я не успею… Я вышел отсюда, чтобы купить нож на улице Барилльери…

— Для чего это?

— Чтобы убить многоуважаемого и честнейшего господина Диксмера.

Женевьева задрожала.

— Понимаю! — заметил Морис.

— Я купил нож… Понимаешь мою логику. Право, я начинаю думать, что мне следовало бы сделаться математиком, а не поэтом. Но, к несчастью, теперь уже поздно выбирать карьеру… Так слушай же мои логические размышления. Мосье Диксмер, рассуждал я сам с собой, компрометировал свою жену; мосье Диксмер не откажет себе в удовольствии посмотреть, как повезут ее в позорной телеге, и особенно, как мы будем провожать ее. Поэтому решил я: отыщу его в первом ряду зрителей и скажу: «Здравствуйте, мосье Диксмер» — да и воткну ему нож в сердце.

— Лорен! — вскричала Женевьева.

— Но не беспокойтесь, сударыня. Провидение привело все это в порядок. Вообразите себе, что зрители, вместо того, чтобы толкаться, по обыкновению, перед Дворцом юстиции, стояли толпой на набережной.

«Верно, зевают на потонувшую собаку, — сказал я себе. — Лучше, если бы захлебнулся Диксмер!» Подошел к перилам, вижу у спуска толпу народа, размахивающую руками, спускаюсь к Сене… и глазам моим представляется… что бы вы думали?

— Диксмер, — сказал Морис глухим голосом.

— Он самый. Однако ты большой угадчик, Морис! Да, Диксмер, наш возлюбленный Диксмер… Несчастный распорол себе брюхо… верно, из раскаяния.

— Ты думаешь? — спросил Морис с мрачной улыбкой.