Итальянец - Артуро Перес-Реверте

– Я очень любил этого сукина сына, – добавил он. – И я рад за него, за то, что он счастливо прожил оставшуюся жизнь, потому что рядом с ним была эта женщина… Самая достойная из нас.

Камера маленькая, с голыми стенами и зарешеченным окном во двор; с потолка свисает лампочка, которая не гаснет ни на секунду, в углу ведро, на неровном цементном полу валяется тюфяк. Ничего отвратительнее Елена и представить себе не могла.

Съежившись на тюфяке, пахнущем слежавшейся шерстью и грязью, она пытается выкинуть из головы дурные мысли: не думать, не делать выводов, не мучить себя размышлениями о будущем. У нее забрали сумку, часы и туфли, она не знает, сколько сейчас времени, длится ли еще день или уже наступила ночь. Сначала, когда после допроса ее бросили сюда, она считала секунды и минуты, чтобы как-то отвлечься. Чтобы чем-то занять голову, она выкладывала рядами, как на счетах, комочки серой шерсти, которую выдергивала из тюфяка. Так она считала целый час или около того. Ей кажется, что с того момента дважды прошло еще столько же, но нет никакой возможности убедиться.

Я очень устала, думает она. Мне холодно, я грязная, и у меня болит голова. Но больше всего мне не хватает сигарет.

Несмотря на упорные попытки блокировать сознание, чтобы как-то себя защитить, ей не удается уйти от собственного воображения: оно непременно найдет какую-нибудь щелку. Молниями проносятся в мозгу воспоминания о главном старшине Тезео Ломбардо: о том, чем он и его товарищи сейчас заняты. Она предполагает, что он снова бросает вызов морю и ночной тьме, во мраке пересекая бухту в черном прорезиненном костюме и кислородной маске, которая была на нем в то утро, когда Елена с Арго нашли его на берегу. И каждый раз, когда его образ против ее воли завладевает мыслями, пространство и время исчезают и Елена вновь чувствует тепло мужского тела, запах его загорелой солоноватой кожи, его спокойный голос и видит его глаза близко-близко в сумраке последней ночи. И каждый раз она отдает себе отчет в том, что все это и привело ее сюда, где она так уязвима и беспомощна; она пытается уничтожить эти воспоминания, не думать о Тезео, отказаться от этих мыслей почти физическим усилием воли, потому что именно это делает ее мягкой и слабой и подвергает опасности.

Если это любовь, заключает она, или начало того, что может ею стать, или то, что ею кажется, то она, Елена, представляла ее себе иначе. Да и момент совсем не подходящий. Так что лучше сейчас об этом не думать. Держаться подальше от подобных мыслей. Если я буду продолжать в том же духе, то расплачусь.

Сосчитав количество плиток на полу и число стыков между ними – семьдесят плиток и сто двадцать три стыка, кроме тех, что упираются в стены, – Елена поднимает глаза к потолку, покрытому пятнами сырости, и пытается представить, что это очертания некой местности, где есть горы и долины, как на географической карте. Едва она обнаруживает, что в одном углу ясно виден пейзаж, похожий на часть береговой полосы между Альхесирасом и Тарифой, дверь открывается, и в камеру входит один из тех двоих полицейских, что ее задержали, – огромный, брутальный англичанин, – хватает ее за руку и выводит в коридор.

– Пошли, сука, шевелись, – бормочет он на плохом испанском.

Холод плиточного пола проникает сквозь чулки, пока Елена, подгоняемая грубыми пинками тюремщика, идет в допросную. Там за столом сидят двое. Один – комиссар, с которым она уже знакома, этот самый Кампелло. Другой – Самуэль Сокас.

– Господи, Елена… Господи, – говорит доктор, вставая.

Она замирает на пороге. Охранник с силой толкает ее в комнату, заслужив суровый взгляд своего начальника. И вдруг Елена чувствует, что ее больше не держат.

– Хватит, Бейтман, – говорит комиссар. – Закрой дверь и оставь нас.

Полицейский подчиняется, и Кампелло предлагает Елене сесть на стул, помогает ей устроиться поудобнее. Затем сам садится подальше от нее, словно отстранившись от происходящего, а Сокас тем временем занимает свое место. Доктор смотрит на нее в отчаянии. Он потрясен. Похоже, он не верит своим глазам.

– Что ты здесь делаешь, Елена?

Она смотрит на него по-прежнему растерянно. Не скрывая удивления.

– А я спрашиваю себя, – наконец отвечает она, – что здесь делаешь ты.

Вопрос повисает в воздухе, ответа не слышно. Сокас нерешительно поправляет узел галстука-бабочки. Смотрит на комиссара, потом снова на Елену. Свет голой лампочки блестит на его лысине и отражается в двойных стеклах очков, скрывающих глаза.

– Это правда – то, что мне рассказали?

Она внимательно вглядывается в него, стараясь понять, в чем же дело. Она осторожна, поскольку не знает, чем все может обернуться.

– Я не знаю, что тебе рассказали, доктор.

– Что тебя подозревают в шпионаже. – Сокас нерешительно умолкает, как будто ему стоило большого труда произнести эти слова. – Что ты вражеский агент.

– И кому же я враг?

– Кому же еще врагом ты можешь быть?.. Великобритании, конечно.

– Ты правда веришь в подобные глупости?

Доктор откидывается на спинку стула и вздыхает.

– Признаю, верится с трудом. Однако комиссар утверждает, что есть доказательства.

– Нет никаких доказательств и быть не может. Это выстрел наугад, и они решили, что мишенью буду я.

– Почему именно ты?

– У него и спроси.

Сокас поворачивается к полицейскому, но тот на него не смотрит.

– Они говорят о каком-то фотоаппарате, – смущенно говорит Сокас. – Что ты следила за обстановкой в порту из книжного магазина твоего друга Гобовича.

– А тебе не сказали, что я собиралась убить Черчилля, если он сюда сунется?

– Послушай, – вскидывается доктор. – Сейчас не до шуток.

– У меня нет желания шутить. Я оскорблена. И я беззащитна в руках этих людей. Они хотят, чтобы я призналась в том, о чем я понятия не имею. Они арестовали меня, основываясь на абсурдных предположениях… Я просила, чтобы они обратились к консулу Испании, но мне отказали. Это произвол.

– Гибралтар в опасности, идет война. Логично, что они нервничают.

– Пускай за