Правда о Портъ-Артуре Часть I - E. Ножинъ

И это не сонъ! Этому были свидетелями все бывшіе въ штабе офицеры.

Жаль, что я не знаю фамиліи этого офицера, а увековечить его имя въ назиданіе потомству не мешало бы.

Такъ я впоследствіи и не узналъ, чемъ кончилъ этотъ злосчастный офицеръ.

Можетъ быть, онъ искупилъ свой подвигъ смертью или, сознавъ свою вину, до конца осады велъ себя героемъ.

Но фактъ остается фактомъ.

Много, очень много я виделъ героевъ, истинныхъ героевъ, но были и такіе типы, которые недостойны были имени офицера.

Я отлично помню слова стрелковъ, говорившихъ иногда съ раздраженіемъ о некоторыхъ своихъ офицерахъ. Они прямо, не стесняясь, заявляли: "Не надо намъ такого-то, сами управимся. Боя нетъ – петухомъ кричитъ, гоголемъ ходитъ, куражится надъ нами – а какъ пульки засвистали, нужно въ атаку итти впереди – шалишь, на попятный идетъ".

Я всегда избегалъ долгихъ и интимныхъ разговоровъ съ солдатами (исключительно изъ боязни, сознаюсь совершенно откровенно, что меня могли заподозрить, а то и прямо обвинить въ агитаціи и лишить возможности наблюдать, а горизонтъ моихъ наблюденій былъ очень широкъ) – темъ не менее, чуть заведешь съ ними безъ офицеровъ разговоръ – непременно сведутъ речь на своихъ трусливыхъ начальниковъ.

Да, къ сожаленію, такіе были.

Внимательно наблюдая за офицерами въ боевой обстановке, я пришелъ къ непреложному убежденію, что большинство лицъ, склонныхъ пристально, ласково, подобострастно смотреть въ очи начальства, выражая своимъ взглядомъ полную готовность не только разъ умереть во имя долга, но, если бы можно было, то и два раза,- за его спиной по-скотски обращались съ нижними чинами, заставляли ихъ поститься передъ всегда возможной смертью и принимали самыя энергичныя меры къ тому, чтобы умереть только разъ и какъ можно позже.

Только что я заговорилъ съ княземъ Чхейдзе, какъ меня окликнулъ Науменко.

– Вы поедете къ Кондратенко?

– Да.

– Ну такъ вотъ что – Евгеній Николаевичъ говорилъ въ сильномъ волненіи, прерываясь: да, такъ вотъ что. Нетъ ни одного охотника. Вы передайте Роману Исидоровичу. Получена телефонограмма отъ Стесселя. Всемъ оставаться на своихъ местахъ. Держаться до последней крайности. Поезжайте. Это совсемъ собьетъ съ толку генерала. Все равно – передать нужно. Что будетъ, то будетъ. Съ Богомъ!

Я позвалъ своего вестового Н. Худобина. За столомъ шумъ, все говорятъ сразу. Выделяются голоса некоторыхъ артиллеристовъ.

– Ведь это безуміе. Завтра отъ насъ ничего не останется.

– Я безъ письменнаго распоряженія не подыму батареи. Японцы пристрелялись. Сегодня дышать не давали. Что будетъ завтра? Они уже сидятъ на Высокой и Семафорной и, конечно, тащатъ туда орудія.

– У насъ все разбито. Никакихъ прикрытій… Насъ безъ всякой пользы погубятъ. Я уверенъ, что стрелки днемъ побегутъ.

– Мы не успеемъ спустить орудій. Ведь мы будемъ отвечать. Почему Стессель самъ сюда не пріедетъ?

– Почему Кондратенко ему не разъяснитъ?…

Худобинъ подалъ лошадей.

Въ долине тишина.

Долго еще доносился шумъ изъ штаба.

Обозовъ по дороге уже нетъ. Все понемногу продвинулось къ Артуру, часть отошла назадъ.

Повернули въ Луньвантань.

У телефона стоитъ одинъ саперъ, подъ скалой – группа офицеровъ.

Въ этой долине совсемъ тихо.

Изредка раздастся сухой трескъ выстрела винтовки, пропоетъ пуля – и опять полная тишина.

Луна какъ-то невесело светитъ, въ тумане она.

Подъезжали къ мосту.

Какое-то жуткое чувство одиночества.

Высоко наверху затрещали выстрелы, пули зацокали близко, мой Рыжикъ загорячился.

– Баринъ, насъ заметили – крикнулъ Худобинъ.

Дали полный карьеръ и мигомъ очутились въ мертвомъ пространстве.

Миновали новую дорогу, проехали мимо спешившихся казаковъ, обогнули выступъ ската и за нимъ увидели Кондратенко и Семенова.

Кондратенко былъ въ черномъ клеенчатомъ пальто и лежалъ рядомъ съ Семеновымъ на косогоре.

Направо и налево лежатъ две роты. Полковникъ Петруша, сумрачный, стоитъ около нихъ во весь ростъ.

Я передалъ устно телефонограмму Стесселя.

– Благодарю васъ. А Евгеній Николаевичъ остался тамъ? Ложитесь рядомъ. Охотники доносятъ, что японцы въ некоторыхъ местахъ продвинулись очень близко, слышенъ разговоръ. Изъ донесеній охотниковъ получается впечатленіе, что прорывъ нашей боевой линіи существуетъ, что связь прервана. Но нельзя точно установить – где. Частные начальники донесеній не присылаютъ. Пошлите проверить линію – почему донесеній не получается.

Наверху какъ будто все спокойно, какъ и вчера ночью. И кругомъ тихо – полный отливъ.

Лежимъ и ждемъ донесеній.

Сверху начали раздаваться одиночные выстрелы – пули поютъ, падая въ долину.

– Что за чертовщина! Да ведь это въ насъ стреляютъ?

– Конечно, вонъ пуля ударилась – прехладнокровно ответилъ Романъ Исидоровичъ, перевернувшись на другой бокъ: положительно не могу понять, почему нетъ донесеній.

– Вонъ еще пуля!

Жутко стало. Подлое животное чувство самосохраненія заговорило во мне сильней.

– Безусловно, въ насъ стреляютъ, а то, можетъ быть, и перелетъ – резонерствовалъ Кондратенко.

Я положительно не понимаю – былъ ли это показатель прирожденной храбрости, или факторъ огромной силы воли.

Еще выстрелъ, еще, еще. Задзикали, ударяясь кругомъ, пули.

Убило одного стрелка. Въ животъ ранило другого.

– Носилки сюда!

Скверно звучитъ это слово, когда каждая вновь свистнувшая пуля можетъ вырвать новую жизнь.

– Владимиръ Григорьевичъ, прикажите еще выслать роту наверхъ въ цепь. Нужно захватить этого каналью. Ведь онъ бьетъ наверняка, спрятавшись за камень…

– Ваше превосходительство – спускаясь съ уступа, еще издали докладываетъ вольный охотникъ 26 полка, одетый въ черкеску и прозванный "джигитомъ": вонъ впереди, что въ перспективе виденъ гребень, онъ занятъ японцами. Я близко туда пробрался. Тамъ они шумятъ, слышенъ стукъ лопатъ, они окапываются, ваше превосходительство. Верно, сейчасъ пулеметъ будетъ. Наша рота окружаетъ ихъ съ трехъ сторонъ. Оттуда они стреляютъ.

Рота уже внизу поднялась, ждала приказаній.

– Капитанъ Желтенко, ведите роту. Непременно ихъ нужно оттуда выбить. А то плохо будетъ. Ведите, ведите роту.

Желтенко повелъ. Выраженіе его лица свидетельствовало о томъ, что чувство страха ему не чуждо; скажу больше, оно окончательно овладело имъ.

Рота медленно поднималась наверхъ. Ружейный огонь участился. Едва рота развернула цепь, какъ зататакалъ сначала одинъ, а потомъ и другой пулеметъ. Свинцовая струя со свистомъ понеслась въ долину, шумела и тамъ, напоминая порывъ ветра передъ грозой.

Противникъ, заметивъ поднимавшуюся роту, усилилъ огонь.

Струя пулемета не могла направиться въ цель – сумракъ ночи не давалъ взять прицела.

Струя стала приближаться къ намъ.

– Ротамъ залечь плотно за горку – скомандовалъ Семеновъ: идемте и мы за обрывъ, ваше превосходительство.

Спустились за обрывъ.

– Вотъ ведь азіатскія канальи – уже два пулемета успели втащить, шутитъ Кондратенко, плотно усаживаясь за обрывомъ.- Ну, тутъ намъ пулеметъ не страшенъ.

Стрелки! поплотней, поплотней сжимайтесь.

– Удивительно, какъ японцы умеютъ использовать пулеметъ. У нихъ съ каждой цепью идетъ одинъ, два. И они у нихъ складные, переносные.

– Ничего, наши молодцы живо ихъ выбьютъ.

Я пошелъ посмотреть лошадей, ихъ отвели за другой косогоръ.

Возвращаясь назадъ, я былъ свидетелемъ отвратительной сцены.

Пулеметъ работаетъ во всю. Люди лежатъ безъ прикрытія. Бледныя, измученныя лица, слегка освещаемыя луной. Передъ ними въ носилкахъ убитый.

Петруша ходитъ по фронту и приговариваетъ:

– Все подлецы такими будете, если струсите.

Говорилось это со злостью.

Неужели въ такія минуты, которыя солдаты называютъ: "судъ Божій идетъ", можно браниться, издеваясь надъ безответной массой, массой, только одно существованіе которой создаетъ генераловъ, полковниковъ и т. д.?

Неужели не понимаютъ этого г.г. Петруши и имъ подобные?

А можетъ быть, это говорилось для подбадриванія?

Нетъ, это говорилось со злостью, накипевшимъ раздраженіемъ, ненавистью. Этимъ срывалось то, что было на душе.

Положимъ, сидеть подъ пулеметомъ не шутка. Но чемъ же люди виноваты?

Ихъ не спрашивали, когда отправляли на войну; не спрашивали, когда призывали въ войска.

А офицеръ всегда можетъ переменить службу, если военная не по душе.

Такъ нетъ! Въ мирное время не хочется разставаться со всеми прерогативами, которыя даетъ служба, кстати сказать, очень легкая при существовавшихъ въ арміи порядкахъ, а грянетъ война – закипаетъ злость, и срывается она на ни въ чемъ неповинныхъ людяхъ.